Наверное, надо было встать и бросить им этот мяч. Тогда бы она не подошла к нам, и отец бы потом не сказал в машине, что мать – ревнивая дура. Или проколоть его лучше ножом. Острый такой. Отец даже палец себе порезал, когда арбузом всех угощал. А эта с длинными волосами смотрела на него и смеялась. Как будто ее щекотали. И сок у нее по пальцам бежал.
«А ты почему не ешь?» – сказал отец. – «Опять задумался, что ли?»
Она стоит и смеется. А мать сидит под грибком. На воду смотрит.
Надо было бросить им мяч.
Хотя, бросай – не бросай, веселее от этого никому не будет. Отец все равно продолжал в свой волейбол на пляже играть. А когда наступила осень, все стали ездить в лес. В субботу с утра он уже начинал ходить по квартире и что-то свистеть. Мать говорила – не свисти в доме, а он садился на кухне и еще громче свистел. «Любишь футбол, Костя?» И я говорил, что люблю. «Тогда собирайся. Поедем в лес».
А в лесу было лучше, чем дома. Можно было найти боярышник и плеваться косточками в эту с длинными волосами. Из кустов. Откуда никто не видит. Или закатать репейник ей в волосы. Но насчет репейника не хватило духу. Только представлял себе как будет ножницами его выстригать. Представлял и плевался боярышником. Пока не вытащили из кустов.
«Хватит дурачиться. Будем играть в футбол».
А я не дурачился. Я старался попасть ей в голову.
«Будешь играть в нападении. А я стану в ворота».
Только в воротах он не стоял. Корчил всякие рожи и опять свистел. Но мама уже ничего ему не говорила. Сидела у дерева и смотрела на нас. Наверное, ей важно было, чтобы он не свистел дома. Не знаю. Тогда я этого не понимал. Просто бежал к чужим воротам и забивал. Но мы все равно пропускали больше. Потому что он специально давал ей забивать.
«Они же девушки. Чего ты расстроился? Мы же не будем против них серьезно играть» .
Но мне было обидно. Потому что я старался. Мне было важно их победить. А он специально напропускал вначале, чтобы счет получился пять-девять. И когда у них остался один только гол, он вдруг начал ловить. И мне показалось, что сейчас может все получиться. Я стал бегать быстрей и потом сравнял. В животе только что-то болело. Но оставался всего один гол. А эта с длинными волосами бегала вокруг меня и смеялась. А я не смеялся. Потому что мне надо было всего один гол забить. И я думал, что сейчас все получится. Хотя живот уже очень сильно болел. И вот тут он поймал мяч и бросил прямо ей в ноги. Я видел, что он специально ей бросил, но все равно побежал. Потому что мне показалось, что я успею. Но я запнулся и стукнулся головой. А когда посмотрел туда, они уже обнимались. И она кричала – мы победили. А я встал и пошел в кусты. Потому что я не хотел, чтобы они видели, как я плачу. И еще у меня живот сильно болел.
* * *
Вечером приехал врач и сказал, что это аппендицит. Медленно давил мне на живот, а потом отпускал очень резко. Я подпрыгивал от боли за его рукой. Как мячик.
В «Скорой» мы сидели на каких-то носилках, и отец гладил меня по голове. Я сказал ему, что, если умру, то пусть он больше не берет с собой в лес эту с длинными волосами. Он засмеялся и сказал, что я дурак. Аппендицит – совсем несложная операция.
* * *
Ревность – такая штука, что, в общем-то, ее не победишь. Никогда. Сколько бы ты ни старался. Бывают сильные люди, которые могут победить все, что угодно – врагов, друзей, одиночество. Но с ревностью тут другой разговор. Надо просто взять и вырезать себе сердце. Потому что она живет там. А иначе каждое твое движение все равно будет направлено против тебя. Как будто в болоте тонешь. Чем сильнее стараешься выбраться, тем быстрее уходишь в трясину. Скоро только глаза одни на поверхности остаются. Горят как прожектора. А в нос уже хлынула всякая дрянь. Если хочешь – вдохни. Так и так осталось не больше минуты. Прощай белый свет. Все было так прекрасно.
Пока не появилась эта тварь.
«Вернусь домой – убью ее, на хер», – сказал мне один сержант в госпитале, когда нас уже вывезли из Чечни.
«За что? – сказал я. – Она ведь даже не знает, что у тебя ноги нет».
«Узнает. И я ее потом не удержу. Там, дома, знаешь, сколько пацанов с ногами бегает? Носятся как козлы по всему городу, и у каждого по две ноги торчит».
Я смотрел на него и молчал.
«Поймать бы того пидора, который эту растяжку рядом с блокпостом натянул. Я бы ему рассказал – для чего нужны ноги. Как в школе учили… С выражением… Слышь, а ты как думаешь, я теперь ботинки смогу за полцены покупать? Мне ведь только один нужен».
Еще рядом со мной в палате лежал омоновец. Его привезли после того, как мне сделали вторую операцию. Он висел в такой люльке из простыней потому что его переехал задним колесом грузовик, и от таза у него ничего не осталось. Все кости лопнули и перемешались в кучу. Как детские игрушки, которые надоели, и ты их сваливаешь под кровать.
В живот ему зашили резиновый шланг, а к этому шлангу прикрепили бутылку. Так он ходил в туалет. Вернее, он никуда не ходил, а только висел в своей люльке. Просто бутылку время от времени меняли. Выливали и потом приносили опять.
Два раза он умудрялся скопить таблеток. Но врачи есть врачи – они его откачали. Им было без разницы – как ему дальше жить. Правда, потом главврач дал ему слово, что у него все будет стоять, и он перестал прятать в наволочку свои таблетки. Ему было важно, чтобы стоял.
«Ну а ты-то как? – спрашивал он меня. – У тебя девчонка дома осталась?»
И я говорил, что нет.
«Хорошо. А то бы она от тебя ушла. Ты сам-то видел – что у тебя там под бинтами?»
«Нет. В перевязочной зеркала нет».
Я врал. В перевязочной зеркало было. Для сестер. В военном госпитале, где лежат одни пацаны, девчонкам надо за этим делом следить. «Лореаль-Париж. Ведь я этого достойна». Кто его знает – где встретишь свою судьбу. Хотя, что с нас там было взять? Из троих с натяжкой один нормальный пацан получался.
Но я омоновцу про зеркало не говорил. Во-первых, сам не решался к нему подходить, а во-вторых, он никогда бы так и не узнал правду. Сколько ему еще оставалось вот так висеть?
«Зато у тебя там внизу все в порядке, – говорил он. – Работает аппарат».
И я говорил, что да, все нормально.
«А я не знаю теперь – что жене, на фиг, сказать. Уйдет, наверное. Ты как думаешь, главврач мне наврал?»
«Не знаю, – говорил я. – Вообще-то, он мужик нормальный».
Но самым страшным в госпитале были сны. Потому что первое время, после того как очнулся, я не помнил, что с нами произошло. Как отрезало. Забыл даже как в БТР садились. Лежал в бинтах, стонал и ничего не помнил. Больно было, поэтому просто ждал медсестру. А у нее прохладные руки. Чувствовалось даже через бинты. Сначала не знал – как это у них называется, но потом услышал. Кто-то говорил – «прамидол». И еще говорили – зачем ты ему набираешь так много? У тебя целых две палаты еще. Потом – ее прохладные руки, укол в предплечье – прямо сквозь корку, которая немного хрустит, – и темнота начинает качаться. Вальсирует и отступает все время назад. И ее голос – ты знаешь, как ему больно? Пусть немного поспит. Голос раскачивается с темнотой, превращается в белую ленту и тает, – знаешь, каким его
