Премиан бил вполсилы, а этот новый точно мстил ему за что-то. На третьем ударе у него вырвался стон — это было еще позорнее, чем само наказание, но Окаи покрепче закусил кожаный ремешок, который держал во рту, и больше не издал ни звука. Кровь уже струилась по спине ручьем, скапливаясь у пояса. После пятого удара в зале воцарилась мертвая тишина. Гарган нарушил ее.
— Теперь, Премиан, ступайте и пишите вашему отцу. Отвяжите эту падаль.
Трое надирских мальчиков бросились к столбу и отвязали Окаи. Упав им на руки, он повернулся посмотреть, кто его бил, и сердце у него екнуло. Это был Дальш-чин из племени Летучих Коней.
Друзья отнесли Окаи в лазарет, где служитель помазал ему спину мазью и зашил самый глубокий рубец на плече. Дальш-чин пришел и стал рядом.
— Ты молодец, Окаи, — сказал он по-надирски. — Мое сердце преисполнено гордостью за тебя.
— Зачем тогда ты заставил меня закричать перед гайинами?
— Потому что он велел бы добавить еще пять, если бы ты молчал, и еще пять, и еще. Это было испытание воли, которое могло привести к твоей гибели.
— А ну, прекрати говорить на этой тарабарщине, — сказал служитель. — Ты знаешь, что это против правил, и я этого не потерплю!
Дальш-чин кивнул и положил руку на голову Окаи.
— У тебя храброе сердце, мальчик, — сказал он уже по-готирски и ушел.
— Двадцать ударов за то, что ты защищался, — сказал самый близкий друг Окаи Зен-ши. — Это несправедливо.
— Чего еще ждать от гайинов?
— Меня больше не шпыняют, — сказал Зен-ши. — Может быть, теперь нам всем лучше станет жить.
Окаи промолчал, зная, что его друга оставили в покое только потому, что Зен-ши служит у них на посылках, чистит им сапоги, кланяется и раболепствует. Когда над ним смеются, он только улыбается и кивает головой. Это печалило Окаи, но он ничего не мог поделать. Каждый сам выбирает свою судьбу. Его судьба — сопротивляться им всеми возможными способами и усваивать все, чему они могут научить. Зен- ши не имеет сил, чтобы следовать этим путем: для надира у него необычайно мягкий нрав.
После короткого отдыха в лазарете Окаи без посторонней помощи вернулся в свою комнату, которую делил с Лин-цзе. Этот юноша из племени Небесных Всадников был выше большинства надирских подростков, и лицо у него было квадратное, а углы глаз лишь слегка приподняты. Ходили слухи, что в нем течет гайинская кровь, но в лицо Лин-цзе этого никто не высказывал. Он отличался вспыльчивостью и злопамятностью.
— Я принес тебе еды и питья, Окаи, — сказал он. — И достал горного меда для твоих ран.
— Спасибо, брат, — ответил Окаи, как полагалось.
— Наши племена воюют, поэтому мы не может быть братьями. Но я уважаю твое мужество. — Лин- цзе поклонился и вернулся к своим занятиям.
Окаи лег ничком на узкую койку, перебарывая боль в исхлестанной спине.
— Да, теперь наши племена воюют, но когда-нибудь все надиры станут братьями, и нахлынут на гайинов, и сотрут их с лица земли.
— Хорошо бы. У тебя ведь завтра экзамен, верно?
— Да. Роль кавалерии в карательных походах.
— Давай я тебя поспрашиваю — это поможет тебе отвлечься от боли.
Талисман проснулся перед самым рассветом. Зусаи еще спала. Он тихо поднялся и вышел. Во дворе слепой священник-надир доставал воду из колодца. В предрассветных сумерках он казался моложе, и его бледное лицо было безмятежным.
— Хорошо ли ты спал, Талисман? — спросил он, когда тот подошел.
— Неплохо.
— И видел все те же сны?
— Мои сны касаются только меня, старик, и советую тебе запомнить мои слова, если ты желаешь дописать свой труд.
Священник поставил ведро и присел на край колодца, устремив бледные опаловые глаза на угасающую луну.
— Сны нельзя сохранить в тайне, Талисман, как бы мы ни старались. Они, точно угрызения совести, всегда просятся на свет. И значат они гораздо больше, чем мы полагаем. Ты сам скоро увидишь. Это место, где замыкается круг.
Священник отнес ведро к столу и стал медным черпаком наполнять глиняные манерки, висящие на веревках под навесом. Талисман пришел следом и сел.
— Чью историю ты пишешь?
— Большей частью чиадзе и надиров — но более всего меня занимает жизнь Ошикая. Ты знаешь, откуда взялось слово «надиры»?
— На южном языке «надир» — это «точка величайшей безнадежности», — пожал плечами Талисман.
— На чиадзе это значит «перекресток смерти». Когда Ошикай вывел свой народ из чиадзийской земли, за ними, как за мятежниками, послали огромное войско. Он встретил врагов на равнине Чу-чьен и перебил всех. Но следом шли еще две армии, и ему пришлось вести своих людей через Ледовые горы. Сотни человек замерзли там, а еще больше лишились пальцев рук и ног. Перевалив через скованные морозом горы, они очутились в страшной соляной пустыне, и их охватило отчаяние. Ошикай созвал совет и сказал, что они, родившиеся в нужде и опасности, — достигли теперь своего надира. Так он и стал с тех пор называть свой народ. Затем он обратился ко всем и сказал, что Шуль-се приведет их к воде и что за соляной пустыней лежит благодатная земля. Он говорил о времени, когда надиры умножатся и расселятся от моря до снежных гор, и прочел стих, который все надирские дети впитывают с молоком матери:
Мы надиры,
Вечно юные.
Сталью пытаны,
Кровью писаны,
Победители.
— А что же случилось с Шуль-сен? — спросил Талисман. Священник улыбнулся, снова поставил ведро и присел к столу.
— Цветистых историй много — одни из них вымышленны, другие так насыщены мастикой, что утратили всякий смысл. Боюсь, что истина куда более проста. Думаю, враги Ошикая взяли ее в плен и убили.
— Если бы так, он нашел бы ее.
— Кто?
— Ошикай. Его дух ищет ее сотни лет и не может найти. Почему?
— Не знаю, — сознался священник, — но я подумаю. Откуда тебе все это известно?
— Известно, и конец. Довольствуйся этим.
— Мы, надиры, люди скрытные, но и любопытные тоже, — улыбнулся священник. — Я вернусь к моим занятиям и подумаю над вопросом, который ты мне задал.
— Ты утверждаешь, что побывал во многих будущих. Почему бы тебе не отправиться в единственное прошлое и не посмотреть самому?
— Хороший вопрос, юноша. Но ответ на него прост. Настоящий историк должен оставаться беспристрастным. А тот, кто присутствует при великом событии, сразу приобретает собственный взгляд на него — такое уж влияние оно оказывает. Да, я мог бы вернуться назад и посмотреть — но не сделаю этого.
— Твоя логика хромает, священник. Если историк не может наблюдать за событиями, ему
