— Вы уже были когда-нибудь с женщиной? — спросила она.
— Нет.
— Тогда нас обоих ждет много открытий.
Он привлек ее к себе и коснулся губами ее губ. Запах ее волос наполнил его ноздри, вкус ее поцелуя отуманил разум. Чувствуя слабость и головокружение, он отстранился от нее.
— Я люблю тебя, мой Талисман, — прошептала она.
В эти краткие мгновения он забыл о том, что грозило им обоим, но теперь действительность ударила его словно кулаком.
— Сейчас не время, — сказал он.
— А если это время — все, что у нас есть? — Зусаи провела рукой по железной плите, вделанной в саркофаг, и прочла: — «Ошикай, Гонитель Демонов, великий воин». Он тоже был осажден врагами, когда женился на Шуль-сен. И у них тоже было мало времени. Талисман. Они прожили вместе всего четыре года. Но любовь их была велика, и наша будет такой же. Здесь я чувствую это особенно сильно. А если мы умрем, то уйдем в Пустоту рука об руку. Я и это знаю.
— Я не хочу, чтобы ты умерла. Я жалею о том, что привез тебя сюда, — от всего сердца жалею.
— А я этому рада. Ты победишь, Талисман. Твое дело правое, а готиры несут зло.
— Твоя вера трогает меня, Зусаи, но, к сожалению, добро не всегда побеждает. Мне пора — дела ждут.
— Когда ты переделаешь все дела, а ночь покажется тебе долгой, приходи ко мне, Талисман. Придешь?
— Приду, — пообещал он.
В небе кружили стаи воронья и стервятников, когда Друсс и Зибен, перевалив через взгорок, спустились в мелкую долину. Внизу стояло около сорока юрт, крытых козьими шкурами, повсюду валялись трупы, на которых кишели стервятники, и дикие степные собаки терзали гниющую плоть.
— Благие Небеса, — прошептал Зибен, натягивая поводья. Друсс тронул кобылу пятками и поехал вниз. Зибен, ведя за собой запасных коней, последовал за ним. Стервятники, слишком отяжелевшие, чтобы взлететь, шарахались от лошадей, а лошадей пугал запах смерти, но всадники направляли их вперед. Зибен смотрел прямо перед собой, чтобы не видеть мертвых. Здесь были дети и женщины — одни лежали грудами, других убили на бегу. Бурый пес выскочил из хлопающей на ветру юрты, тявкнул и убежал прочь. Друсс спешился.
— Зачем? — спросил Зибен.
Друсс передал ему поводья, пригнулся и вошел в юрту. Зибен, оставаясь в седле, заставил себя оглядеться. Нетрудно было догадаться, что здесь произошло. Убийцы напали на селение поздно вечером, когда костры, на которых готовили еду, еще горели. Надиры стали разбегаться во все стороны, но враг не давал пощады никому. Несколько тел были обезглавлены или рассечены на части.
Друсс вышел и отвязал флягу с водой.
— Там женщина — она жива, но еле дышит. У нее грудной ребенок.
Зибен сошел с седла и привязал лошадей к шесту юрты. Готирские кони боялись диких собак и стервятников, надирские же стояли спокойно. Зибен наскоро стреножил их сыромятными ремнями и последовал за Друссом. В юрте лежала обнаженная молодая женщина со страшной раной на животе и боку. Кровь промочила ее яркие одеяла. Глаза были открыты, но челюсть уже отвисла. Друсс приподнял ей голову и поднес флягу к губам; вода текла по подбородку, но женщина все-таки немного попила. Зибен посмотрел на рану — она была очень глубока, клинок пронзил тело насквозь. Ребенок, спрятанный под грудой шкур, тихо плакал. Друсс взял его и приложил к набухшей груди матери. Он стал сосать, сперва слабо. Мать застонала и обняла его рукой, прижав к себе.
— Что же делать? — произнес Зибен. Друсс молчал. Зибен хотел погладить женщину по щеке — и встретил невидящий взор мертвых глаз. Ребенок продолжал сосать.
— Эту они оставили, чтобы потешиться с ней, — сказал Друсс. — Экие скоты!
— Чтоб им сгнить в семи преисподних, — добавил Зибен.
Ребенок насытился, и Друсс прижал его к своему широкому плечу, поддерживая ему головку и потирая спинку. Зибен не сводил глаз с набухшего соска мертвой женщины. Из него сочилось молоко вместе с кровью.
— Зачем это нужно, Друсс?
— Что?
— Зачем они это делают? С какой целью?
— Меня не спрашивай, поэт. Я видел, как берут города и как хорошие люди, распаленные яростью, похотью и страхом, становятся дурными. Не знаю, почему это так. Солдаты, которые творят такое, потом возвращаются домой и опять становятся добрыми мужьями и отцами. Для меня это тайна.
Завернув голенького младенца в одеяло, Друсс вынес его на солнце. Зибен вышел за ним.
— Теперь они запишут это себе как победу? И будут петь песни об этом походе?
— Будем надеяться, что в святилище найдутся кормящие женщины, — сказал Друсс.
Зибен распутал лошадей и подержал ребенка, пока Друсс садился в седло. Потом отдал малыша воину и сел сам, сказав:
— Он сосал молоко вместе с кровью из груди мертвой матери.
— Зато он жив.
Они поехали дальше. Друсс прикрыл головку ребенка одеялом, защищая его от палящего солнца, и тот уснул. От него пахло молоком, свежестью коротенькой жизни. Друсс вспомнил о Ровене, о том, как ей хотелось держать у груди такое же дитя.
— Буду крестьянином, — сказал он вдруг. — Вернусь домой и никуда больше не уеду. Никаких больше войн и никаких стервятников.
— Ты сам-то в это веришь? — спросил Зибен. У Друсса сжалось сердце, и он ответил:
— Нет.
Они ехали по знойной степи еще час, а потом пересели на надирских коней. Ребенок проснулся и стал плакать. Друсс покачал его немного, потом за это взялся Зибен.
— Как ты думаешь, сколько ему?
— Месяц или два — не знаю.
Зибен выругался, и Друсс засмеялся.
— Что, и тебя обдул?
— За свою короткую, но богатую событиями жизнь я научился многим вещам, старый конь, — сказал Зибен, держа ребенка подальше от себя. — Но никогда не думал, что мне еще и с обмоченным шелком придется возиться. Как по-твоему, ткань от этого сгниет?
— Будем надеяться, что нет.
— Как их, собственно, унимают?
— Ты расскажи ему одну из своих историй, поэт. На меня они всегда сон нагоняют.
Зибен прижал младенца к себе и запел песню о принцессе Уластай, которая хотела носить в волосах звезды. У него был красивый голос, сильный и мелодичный. Маленький надир прислонился головенкой к его груди и уснул. К сумеркам они увидели впереди облако пыли, и Друсс увел их в сторону, в неглубокую балку. Две роты улан проехали мимо них, направляясь на запад. Их панцири и шлемы светились красным огнем в лучах заката. Сердце Зибена часто колотилось. Ребенок у него на руках лепетал что-то, но этого не было слышно за топотом копыт.
Солдаты проехали, и Друсс повернул на северо-восток.
Солнце зашло, стало прохладно, и Зибен начал чувствовать тепло детского тельца.
— По-моему, у него жар, — сказал он Друссу.
— Малые дети всегда горячие.
— Правда? Почему так?
— Да уж потому. И охота тебе без конца спрашивать, поэт?
— Я любопытен от природы.
— Полюбопытствуй лучше, чем мы будем кормить мальца, когда он проснется. Он, сдается мне,
