— Я уверен, ты все хорошо подготовил для привалов, — сказал Лито. -Ведь там в избытке будет горячей воды снять усталость?
— У нас будет достаточно удобств, — ответил Монео. — Но мне не нравится, что мы покидаем Твердыню в такое время! И ты знаешь почему!
— У нас есть средство связи, верные помощники. Космический Союз мы надежно приструнили. Успокойся, Монео.
— Мы могли бы провести церемонию в Твердыне!
Вместо ответа Лито поднял колпак тележки, отгородив себя и Хви от остального мира.
— Есть опасность, Владыка? — спросила она.
— Опасность есть всегда.
Монео вздохнул, повернулся и рысцой устремился туда, где Королевская Дорога начинала свой долгий подъем на восток перед тем, как повернуть на юг вокруг Сарьера. Лито включил суспензоры тележки и поплыл в воздухе вслед мажордома, услышав, как позади шаг в шаг тронулась с места пестрая свита.
— Все идут с нами? — спросил Лито.
Хви оглянулась назад.
— Да, — она повернулась и посмотрела ему в лицо. — Почему Монео так озабочен?
— Монео только что открыл для себя, что единожды миновавшее мгновение навсегда остается вне пределов его досягаемости.
— Он в очень дурном настроении и рассеян с тех пор, как ты вернулся из Малой Твердыни. Он совершенно не похож на себя.
— Он Атридес, любовь моя, а ты была создана для того, чтобы доставлять радость Атридесам.
— Это не то. Я бы знала, если бы это было так.
— Да… что ж, по-моему, Монео открыл для себя еще и реальность смерти.
— Как это бывает, когда Ты и Монео в Малой Твердыне? спросила она.
— Это самое одинокое место в моей Империи.
— По-моему, Ты избегаешь моих вопросов, — сказала она.
— Нет, любовь моя. Я разделяю твою озабоченность за Монео, но никакие мои объяснения ему сейчас не помогут. Монео попался в ловушку, выяснив для себя, что трудно жить в настоящем, бесцельно — в будущем, невозможно — в прошлом.
— По-моему, как раз Ты и поймал его в ловушку.
— Но он должен освободиться.
— Почему Ты не можешь его освободить?
— Потому, что он полагает, будто в моей жизни память — это его ключ к свободе. Он считает, будто я строю наше будущее от нашего прошлого.
— Разве не всегда это так, Лито?
— Нет, дорогая Хви.
— Тогда как же?
— Большинство верит, что ради построения сносного будущего надо вернуться к идеализированному прошлому, к прошлому, которого на самом деле никогда не существовало.
— О, Ты, со всеми своими жизнями-памятями, знаешь, что все совсем иначе.
Лито обратил к ней тонущее в серой рясе лицо, пристально посмотрел на нее испытующим взглядом… припоминая. Из множества множеств внутри себя он способен создать собирательный образ, генетический намек на Хви, но до чего же этот намек далек и неточен по сравнению с живой плотью. Да, вот оно что. Прошлое становится множеством глаз, смотрящих на нынешнее, но Хви — это само биение задыхающихся рыб жизни. Ее рот, изогнутый, как у древней гречанки, сотворен произносить дельфийские пророчества, но не по ней пророческие напевы. Она вся целиком отдана жизни, распахнута как бутон, постепенно разворачивающий благоуханное цветение каждого лепестка.
— Почему Ты на меня так смотришь? — спросила она.
— Я упиваюсь твоей любовью.
— Любовь, да, — она улыбнулась. — Ты знаешь, раз уж нам нельзя слить в любви нашу плоть, нам надо слить в любви наши души, сольешься ли Ты со мной в такой любви, Лито?
Он был изумлен.
— Ты спрашиваешь о моей душе?
— Тебя ведь наверняка спрашивали и другие.
— Моя душа переваривает свой жизненный опыт, и ничего более, коротко ответил он.
— Разве я у Тебя спросила слишком о многом? — спросила она.
— Я думаю, ты просто не можешь спросить меня слишком о многом.
— Тогда, уповая на нашу любовь, я выскажу несогласие с Тобой. Мой дядя Молки рассказывал о Твоей душе.
Лито вдруг понял, что не способен ответить Хви. Она восприняла его молчание как приглашение продолжать.
— Он говорил, что Ты — величайший художник в анализе своей души, прежде всего.
— Но твой дядя Молки отрицал, что у него самого есть душа!
Она услышала резкость в его голосе, но это ее не отпугнуло.
— И все же, по-моему, он был прав. Ты — гений души, великолепный гений.
— При чем тут великолепие? Нужно лишь уметь тяжело и упорно тащиться сквозь долгий срок, — ответил он.
Они уже были далеко на длинном подъеме к вершине гряды, окружавшей Сарьер. Лито выпустил колеса тележки и отключил суспензоры.
Хви заговорила совсем тихо, голосом еле различимым на фоне скрипа колес тележки и топота бегущих ног вокруг них.
— Могу я, во всяком случае, называть Тебя — любимым?
Он проговорил сквозь комок в горле — который был скорее памятью, чем физическим явлением, поскольку его горло не было уже полностью человеческим.
— Да.
— Я икшианка по рождению, любимый, — сказала она. — Почему я не разделяю их механистический взгляд на наше мироздание? Ты ведь знаешь, как я смотрю на мир, мой возлюбленный Лито?
Он был способен ответить ей лишь взглядом.
— Я ощущаю сверхъестественное за каждым поворотом, — сказала она.
Голос Лито заскрипел даже на его собственный слух, звуча рассерженно. — Каждый человек творит свое собственное сверхъестественное. — Ты сердишься на меня, любимый.
И опять это ужасное скрежетание голоса:
— Для меня невозможно гневаться на тебя.
— Но между тобой и Молки что-то однажды произошло, — сказала она. -Он никогда мне не рассказывал, что именно, но говорил, что часто удивляется, почему ты его пощадил.
— За то, чему он меня научил.
— Что между вами произошло, любимый? — Я бы предпочел не говорить о Молки. — Пожалуйста, любимый. Я чувствую, что для меня это важно.
— Я высказал Молки предположение, что, возможно, есть такие вещи, которые людям не следовало бы изобретать.
— И это все?
— Нет, — неохотно ответил он. — мои слова его рассердили. Он сказал: 'Ты воображаешь, в мире без птиц люди не изобрели бы летные аппараты. Какой же ты дурак! Люди способны изобрести, что угодно!?
— Он назвал тебя дураком? — в голосе Хви прозвучало глубокое потрясение.
— Он был прав. И, хотя он отрицал это, он говорил правду. Он научил меня тому, что есть основания для бегства от изобретений.
— Значит, Ты страшишься икшианцев?
— Конечно, страшусь! Одно из их изобретений может стать катастрофой. — И что бы Ты тогда смог
