еще не может отдышаться. Но настроение у него было великолепное и даже победоносное. В сущности, ведь никто не знал, как все это было «обтяпано», кроме, пожалуй, декана. Ну, а ему незачем показывать вид, что Женя благодарен, чувствует, признателен и разное другое...
Родион Мефодиевич тоже радовался: все-таки есть что-то в этом парне, если он без особых способностей, избалованный мамашей, прорвался в институт. Тут дело чистое — конкурс, не подкопаешься.
— Ну что ж, постарею — станешь меня лечить! — сказал он Евгению. — Идет?
К Устименкам Степанов пришел в штатском, и только по его багрово загоревшему лицу и по валкой, пружинистой походке можно было понять, что он моряк. Варвару Родион Мефодиевнч ни на минуту не отпускал от себя, так же как и Володю. Выпив стопку водки, аппетитно кряхтел и говорил:
— Выпьем, братцы, выпьем тут, на том свете не дадут, а уж если там дадут, то выпьем там и выпьем тут...
Погодя пришел дед Мефодий — благостный, из бани, в жилетке, из-под которой была выпущена шелковая рубашка.
— Садись, корень всему нашему роду! — сказал Родион Мефодиевич. — И радуйся, дожил: внук у тебя студент-медик, Володька тож! За это кубок большого орла!
— В землемеры оно бы лучше! — заявил дед.
У него обо всем было свое мнение.
— Без мундира-то чего? — спросил он сына. — В больших чинах, так и надобно носить, чтобы люди видели. Я с японской пришел, долго погоны не снимал — все-таки уважение. Снял — сразу мужик сиволапый.
И спросил у Аглаи:
— Селедку почем брала?
— По деньгам! — сказала тетка Аглая.
— А баранину?
— Отстань, дед! — сказал Родион Мефодиевич. — Ну не все ли тебе равно?
— Я для разговору! — объяснил дед Мефодий.
Варвара льнула к отцу, шепотом просила:
— Поживи немного с нами, пап, очень я тебя прошу. Возьми отпуск, ну их, твои пароходы...
— Не пароходы, а корабли! — наставительно произнес Степанов. — И вас тут у меня народу всего трое, а там множество. Соображай, дочь.
— Женька какой-то не такой! — пожаловалась Варя. — Не понимаю я его.
— Разберемся...
Афанасий Петрович принес гитару с бантом: перебирая струны, запел:
Аглая сильным, низким голосом подхватила:
Всем было почему-то грустно, только дед Мефодий немножко хорохорился, но погодя и он притих.
— Что такое? — спросила Аглая. — Никто будто и не приходил, а полпесни пропало.
Степанов часто хмурился, Афанасий Петрович положил гитару на диван, загляделся на сына. Женя в это время шепотком объяснял Володе, что ему срочно надо «смыться», — дело в том, что одна компания собралась за Унчу жарить настоящие шашлыки на вертелах, будут и Ираида, и Мишка Шервуд, может быть, даже сам декан «пожалует», ясно?
— Ясно! — неприязненно ответил Володя.
В сумерках говорили о Варином будущем. Володя советовал поступать в медицинский институт. Афанасий Петрович говорил о технологическом, тетка Аглая молчала и улыбалась. Упрямо сдвинув брови, Варвара сказала с железом в голосе:
— Я буду работать в искусстве!
— Это как же? — удивился немного захмелевший дед.
— Ну... в театре, например, — еще громче и даже зло произнесла Варя.
— Тоже... работа! — зевнул дед.
— А талант у тебя есть? — осторожно спросил Родион Мефодиевич. — Я, понимаешь, Варюха, ничего этим обидного не хочу тебе сказать, но слух у тебя, например, не слишком чтобы... И сама ты... вроде репки... крепенькая, таких артисток я что-то не видел.
— Вырасту! — угрюмо пообещала Варвара. — И мучного мне нужно есть поменьше. Что же касается голосовых данных, то я же в оперу не собираюсь — это во-первых, а во-вторых — голос развивается.
Володя смотрел на Варю с жалостью. Она показала ему язык и отвернулась.
Вечером, попозже, Афанасий Петрович читал какую-то тоненькую пеструю книжку. Удобно уложив ноги на диванный валик, он не торопясь покуривал и удивлялся:
— Скажи, пожалуйста! Оказывается, птица орел — единственное в мире пернатое — может смотреть прямо на солнце. А? Отсюда и выражение — глаза орла. Слышал, Владимир?
— Нет, не слышал.
— Красивые они, дьяволы! — продолжал отец. — Я еще когда на «сопвиче» летал, любовался: идет прямо в лоб машине, хоть отворачивай. Смелые птицы...
Аглая мечтательно улыбалась, слушая брата, темные зрачки ее мерцали. На столе тонко пел самовар, и казалось, что всегда они так вот были, все втроем, вместе, и всегда непременно будут вместе...
Но на рассвете отец улетел. Провожать себя он запретил.
— Дальние проводы — лишние слезы, — сказал он весело, допил чай, ткнул сына в плечо, как при встрече, обнял сестру и вышел.
Володя перевесился в окно.
Отец стоял на крыльце, поглядывая в сереющее небо. «Глаза орла», — почему-то вспомнил Володя. Фонарь освещал простоволосую голову Афанасия Петровича, фуражку он держал в руке. Таким Володя Устименко видел своего отца последний раз в жизни, таким и запомнил навсегда: стоит человек на крыльце и приглядывается к небу — там его летчицкая дорога.
Глава четвертая
Подарки
