мне этому противиться, когда ни в чем ином нету никакого смысла? Ну, еще в банк переправлю некоторую деньгу, еще одного, двух, трех иноверцев, нехристей, ловко и даже со смехом обдую, а для чего? Непонятно и темно я говорю и несуразно, а только ты слушай, раз уж пришел...
— Я и слушаю.
— То-то. Ты, доктор, понимать должен, что есть и такие болезни, которые не в брюхе и не в грудях, а похлестче. Вот разберись-ко...
Он налил еще, выпил, утерся, заговорил твердо:
— Прожил до пакости, зачат бо в мерзости, в блуде, в нечистоте. Держаться не за что, стежку- дорожку утерял, слепну. Жена у меня, брат, дура, мяса много да сала, а человека не разглядишь. Пашку вот жалею, пропадет девка.
— Не надо, папаша! — попросила Пелагея.
— Не надо так не надо.
Маркелов ненадолго задумался, отхлебывая коньяк глотками. Володя молчал, знакомая лампа- молния без абажура резала глаза.
— Пирожка отведайте! — из глубины комнаты сказала Пелагея.
Володя взял пирога.
— Ее, да, жалею, — задумчиво повторил Маркелов. — А другое, прочее — наплевать. Самому осталось всего ничего, и года немалые, и стежку не отыскать. Я ведь корнями здешний, кхарский. Мое тут кладбище, мой склеп есть фамильный, у нас карактеры у всех были крепкие; склеп, из русского кирпича строенный, привезли за многие тысячи верст, чтобы упокоение свое было. От стариков инородцев и до последнего сопливого мальчонки мой знаменитый род знают здесь и боятся, Я уж вот как покротчал, а все же меня боятся. Боятся, понимаешь? А вот тебя знают — и не боятся. На многие сотни верст тоже знают — и не боятся нисколько. Ты родом русский, и я родом русский. Отчего такое, скажи?
Всхлипнув, опорожнив еще полстакана, зябко съежился, сказал:
— И подарки от меня не берут — боятся подарок взять, подвоха ждут. В доброту мою не верят. А я, может, и правда подобрел? А?
И зашептал с горечью и злобой:
— Убить хотели тогда шаманы — слышал, знаю. Ты дурак, за что жизнь свою ставишь? Я-то известно — золото. А ты? Какое такое у тебя жалованье превеликое? Какое тебе награждение выйдет за твою здешнюю каторгу? А? Я вот нынче, завтра, как захочу, в Калифорнию поеду али в Вечный город Рим, мне все дано. А тебе? И бабы у тебя, дурачка, нет, и водку не пьешь. И вот — тут которое время? Годы! Видел давеча своими глазами: шел ты на верх тропочкой, кинулась на тебя собака кусать, так баба, Саин- Белека женка, тую собаку колом отогнала. А я? Кто от меня собаку отгонит? Скажи, провещись, помоги, когда у человека верчение? Ответь мне, старику, ты, товарищ, для чего же живет человек?
— Для дела! — угрюмо и едва слышно произнес Володя.
— Ась?
— Для дела.
— Ну, а дело для чего? И разве я не делал? Разве я ручки сложа сидел? Да тебе, кутенку, и не снилось, какие мы крюки по тайге да по здешним гиблым болотам давали, какие мы ноченьки и где ночевали, какие волки нам хрипы драли, как здешние иноземцы по родителю моему, по папаше, как по медведю, жаканом били. Драка — разве не дело?
— Нет, не дело. Деньги вы делали, а не дело.
— Своекорыстие, значит?
— Своекорыстие.
— И нет мне спасения от того, как завертелся я?
— Вы у меня как у врача спрашиваете?
— Да отзинь ты с врачеванием своим, смешно мне про него слушать. Я у тебя как у русского человека спрашиваю...
— Мы с вами русские, но русские разные, — поднимая на Маркелова твердый взгляд, произнес Володя. — Я советский русский, а вы по национальности только, бывший русский, по кирпичному склепу, а не по человечности. Русский нынче — оно совсем другое, чем раньше, в нынешнего русского жаканом трудовой человек бить не станет. Поэтому-то вы боитесь, а я нет.
Маркелов, видимо, не слушал.
— Ладно, — сказал он неприязненно. — На кого кадят, тот и кланяется. Ты мне одно скажи: может, пожертвовать свое добро на больницу? Может, тогда стану я не хуже тебя, господин-товарищ?
— Оно не ваше — это добро. И жертвовать грабленое — глупо.
Егор Фомич не удивился, только подошел поближе, спросил:
— А прощать шаману Огу не глупо? Он тебя жаканом стрелять хотел, а нынче ты его кормишь? Удавить бы там же на суку да пятки сукину сыну подпалить над костром, вовек бы запомнили.
— Огу не виноват, — холодно сказал Володя, — виноваты вы.
— Опять я? Слышь, Пашка, и здесь я виноват. А? Ловок доктор, куда как ловок. Чем же я, друг мой сердечный, виноват?
— А вы и сами знаете: сотни лет...
— Ладно вздор-то нести, — прервал Маркелов. — Я за тебя постарался — написал кому надо чего надо, — засадят твоего шамана за хорошую решетку.
— Я не дам.
— Не дашь? — удивился Маркелов.
— Ни в коем случае не дам!
— По христианству?
— Христианство здесь ни при чем.
— Ну так и черт с тобой! Напоследок еще спрошу: какое это дело, чтобы для него жил человек?
— Любое полезное людям дело — вот и все, — по-прежнему угрюмо и даже зло произнес Устименко. — Любое.
— Люди — навоз!
— Тогда нечего нам с вами и время терять! — сказал, поднимаясь, Володя. — Только, думаю я, Егор Фомич, лишь очень плохой человек может утверждать, что люди — навоз.
— А я и есть нехороший! — с усмешкой ответил Маркелов.
И крикнул Володе вслед:
— Заходи когда поучить меня, серого.
— Не зайду! — сказал Володя. — Тяжело с вами. И бесполезно...
Они еще посмотрели друг на друга — Маркелов растерянно, а Володя спокойно и грустно.
На крыльце, под мозглым дождичком, дрожал приказчик.
— Что ж, скоро они? — шепотом спросил он Володю.
— Как это — скоро?
— Да ведь силушки нет. Дерутся до чрезвычайности, совсем обличье свое потеряли. Скончаться им в самое время нынче, невозможно даже это все вам, господин доктор, пересказать.
Володя зажег фонарь, зашагал к себе в больницу. Васенька Белов, лежа в чистой постели, сам вымытый, благостный, читал с восхищением какие-то сентиментальные стишата.
— А без вас Ош родила, — сказал он, — только недавно управились. Отличный мальчишка.
Умывшись, надев халат, Володя пошел к Ош. Та еще дремала, в родилке наводили чистоту, дед Абатай на корточках в коридоре, при свете горевших в печи дров, играл в шашки с больным охотником Кури. В четвертой палате застонал прооперированный нынче десятилетний мальчик Кхем. Володя посидел у него, посчитал пульс, потрогал — теплая ли нога. Нога была теплая, мальчик Кхем не должен теперь остаться инвалидом. Выходя из четвертой, он увидел Туш — со светящимися глазами, легкая тоненькая, она легко и быстро шла ему навстречу.
— Ну, так как же насчет Москвы? — спросил Володя. — Поедете, Туш?
— Нет, — глядя ему в лицо, радостно ответила она.
— Почему?
