Пипер слегка наклонил голову: это могло означать и то, что он согласен, и то, что он внимательно слушает.
— Проведя восемь лет в России и не будучи близким ко двору, — продолжал премьер- лейтенант, — я посвятил свой досуг другому: я изучал страну, характер населения, нравы…
— Нравы?
— Да, гере, нравы и характеры. Я изучал народ, который мы должны уничтожить, дабы проложить тот путь к Москве, о котором вы только что говорили. Ибо иного способа к завоеванию России у нас нет. Царь Петр, несомненно, явление более чем крупное, но дело не в нем или, вернее, не только в нем.
— Это интересно! — произнес граф Пипер. — Прошу вас, продолжайте…
— Восемь лет я прожил в России, восемь долгих лет. Дважды я был под Азовом, испытал вместе с русскими поражение под Нарвой и был свидетелем многих происшествий чрезвычайных, чтобы не говорить слишком высоким слогом. Вы изволили упомянуть о медали, граф. На ней изображен плачущий Петр и высечены слова: «Изошел вон, плакася горько». Так?
— Да! — усмехнулся, вспоминая медаль, Пипер. — Медаль выбита с остроумием. Шпага царя Петра брошена, шапка свалилась с головы…
— К сожалению, граф, шпага не брошена. Жалкое остроумие ремесленника, выбившего медаль, направлено не к насмешке над порочным, но к затемнению истины для удовольствия высоких и сильных особ. Придворные пииты, так же как и делатели подобных медалей, есть бич божий для государства, если они, желая себе милостей и прибытков, бесстыдно лгут и льстят сильным мира сего, искажая истину…
— Мы отвлеклись от предмета нашей беседы, — сказал Пипер.
— Шпага не брошена, граф! — произнес премьер-лейтенант значительно. — Рука московитов крепко сжимает ее эфес. И нужны все наши силы, весь шведский здравый смысл, весь гений нашего народа, крайнее напряжение всех наших возможностей, дабы противостоять стремлению России к морю. Россияне считают это стремление справедливым. Мы стоим стеною на берегах Балтики. Они эту стену взломают, и если мы не послушаемся голоса разума, Швеция, граф, перестанет быть великой державой.
Пипер иронически усмехнулся.
— Что же делать бедной Швеции?
Дес-Фонтейнес словно не заметил насмешки.
— Шпага брошена только на медали, — сказал он. — Русские не считают Нарву поражением окончательным…
— Участники битвы с русской стороны во главе с герцогом де Кроа, — холодно перебил Пипер, — рассказывали мне, что разгром был полный, что русские бежали панически, что…
Премьер-лейтенант усмехнулся.
— Раненому битва всегда представляется проигранной, — сказал он. — Как же видит ее изменник? Герцог де Кроа, приглашенный русскими служить под русским знаменем, — изменник, стоит ли слушать его? Еще до начала сражения иностранные офицеры объявили битву проигранной и только искали случая, дабы продать свои шпаги его величеству королю. Брошенные своими офицерами, преданные и проданные русские солдаты тем не менее сражались до последней капли крови, и я никогда не забуду тот день, когда они уходили по мосту через Нарву, под барабанный бой с развернутыми знаменами, под прикрытием Семеновского и Преображенского полков. Кто видел это поражение, тот не может не задуматься о будущем.
— Но все-таки — поражение?
Дес-Фонтейнес молча барабанил пальцами по столу. Граф Пипер говорил долго. Премьер- лейтенант иногда кивал головой — да, да, все это, разумеется, так. Но в глазах его застыло упрямое холодное выражение.
— Вы все-таки несогласны со мной? — неприязненно спросил Пипер.
— Все это так! — сказал Дес-Фонтейнес. — Им приходится туго, есть еще налоги: берут за уход в море и за возвращение с рыбой, берут за дубовый гроб, берут уздечные, за бороды, за топоры, за бани. Мужиков гонят на непосильные работы; сотни, тысячи людей умирают на постройках крепостей, на верфях, на прокладке дорог, на канатных, суконных, полотняных мануфактурах. Все это верно, только мне хотелось бы остановить ваше внимание на другом. Мне невесело об этом говорить, но тем не менее я должен предуведомить вас, что корабли в России строятся, и их уже много, что на заводах отливают пушки, ядра, куют сабли, якоря, штыки, что багинет, который нынче в России вводится в пехоте, есть оружие чрезвычайно удобное, ибо оно позволяет одновременно вести и огонь и штыковое сражение. Русские гренадеры справляются с метанием гранат, конные войска, снабженные ранее только пикой и саблей, вооружаются нынче короткой фузеей, пистолетами и палашами. Московиты посадили пушечных бомбардиров на коней, у них есть зажигательные и осветительные снаряды, есть многоствольные пушки, картечь, есть недурные свои же русские офицеры. Для чего же, граф, поминать нам льстивую медаль или распевать песню о поражении русских под Нарвой, сочиненную глупым поэтом, когда надобно готовиться к смертной битве с врагом, которого еще не имела Швеция…
— Вы хотели сказать… — произнес Пипер.
— Да, я хотел сказать, — подтвердил Дес-Фонтейнес, и граф услышал в его голосе с трудом сдерживаемое злое волнение, — хотел сказать то, о чем нынче никто в Швеции не говорит: война с Россией — безумие! Мы можем презирать эту страну, как презирали ее до сих пор, но во всех наших внешних проявлениях мы должны искать дружбы с нею, вести торговлю, показывать себя добрыми соседями. Русские — сильный народ, в этом вы можете убедиться, повидав того галерного каторжника, который нынче заключен в крепости Грипсхольм. Поговорите с ним. Он передавал какие-то шпионские письма из Стокгольма в Московию. Он знает, не может не знать человека, который пишет эти письма. Заключенного пытают уже четвертый день и не могут добиться решительно ничего. Вот о каком противнике нам надо думать.
— Это все, что вы имели мне сказать? — спросил граф Пипер.
Премьер-лейтенант коротко вздохнул.
— Все, что я выслушал от вас, — сказал Пипер, — небезинтересно как выражение крайнего мнения человека, слишком долго находившегося в Московии, — граф сделал ударение на слове «слишком». — Однако Швеции суждено идти тем путем, который предначертан рукой провидения…
— На провидение мы привыкли ссылаться, когда нам более нечего ответить, граф. Но я предполагаю, что многое зависит от человеческой воли. Здравый шведский смысл должен подсказать решение: если нет возможности не воевать с Россией, тогда нужно действовать немедленно. Ни секунды промедления! Наши войска увязли в Польше, меж тем каждое мгновение дает московитам возможность к усилению своих армий. Поймите же меня: королевство лишится своего могущества, если будет относиться к Московии с тем ужасным легкомыслием, с каким выбита эта проклятая медаль…
— Пожалуй, мне достаточно вас слушать! — холодно произнес Пипер. — Наша беседа слишком затянулась, и я не жду от нее никакой пользы…
Дес-Фонтейнес опустил голову. Единственный трезвый и умный человек в государстве не пожелал понять ни слова из того, что он говорил, а он никогда еще не говорил так много, как нынче. Что ж, пусть поступают как хотят.
Граф Пипер поднялся. Он был значительно ниже премьер-лейтенанта и смотрел на него снизу вверх.
— В дальнейшем я не рекомендую вам делать свои выводы! — сказал он. — Делать выводы и принимать решения может только его величество. Запомните это правило. Иначе вы дорого заплатите.
Граф говорил сухо, глаза его смотрели неприязненно.
— Головою? — спросил Дес-Фонтейнес.
Пипер молча проводил премьер-лейтенанта до двери.
Позже, играя в шахматы с ярлом Юленшерной, граф Пипер сказал, словно невзначай:
— Маргрет следует отказать от дома этому агенту в Московии, несмотря на то, что они были друзьями детства.
Юленшерна ответил, не отрывая взгляда от шахматной доски:
