Сильвестр Петрович с удивлением посмотрел на Крыкова, тот объяснил с горечью:
— Долго у нас не живут, господин капитан-командор, да мы и не больно об том печемся. Один помрет — другого солдаты приведут, другой помрет — третьего на цепи волокут…
Иевлев положил руку на широкое плечо Крыкова:
— Полно, капитан!
— Чего полно?
— Думай об сем горьком поменее. Наше дело воинское, забота наша — присяга. Далее не гляжу.
— Ой ли? Да и выучился ли ты сам, господин капитан-командор, думать об сем поменее?
Иевлев, сделав вид, что вопроса не слышит, пошел в избу.
6. Недоросль мимоездом…
К ночи погода испортилась: небо над Двиною и над городом заволокло тяжелыми, медленно плывущими тучами, по узким улочкам и проулкам Архангельска, по кривым мостовицам, по ямам и колдобинам холодный морской ветер завертел водяную пыль, захлопали незапертые ворота. Иностранные корабельщики на реке отдавали добавочные якоря…
Сильвестр Петрович, хмурясь, хлебал рыбные щи. Перед ним на лавке сидел недоросль лет осьмнадцати — сытенький, кругломорденький, чем-то напоминающий поросенка, рассказывал томным голосом:
— В том славном граде Париже я более двух годов, почти что три, обучался шаматонству и иным галантностям. Да в одночасье батюшка мой в калужской вотчине от желчной колики помре. Пришлось возвращаться, вояж немалый. Для некоторых дел прибыл к Москве и нечаянным манером попал я на глаза Петру Алексеевичу. О, господи…
Иевлев косо взглянул на недоросля.
— О, господи! — повторил тот. — Сей же час было на меня топание ног и иные неучтивости, дабы без промедления возвращался я в Париж. Всегда он у вас столь яростен?
— Кто он?
— Он, Петр Алексеевич.
— Тебе, молокососу, он государь великий, а не Петр Алексеевич, — жестко сказал Иевлев. — Запомни покрепче, избудешь беду…
Недоросль поморгал, склонил с покорностью голову набок, сложил припухлые губы сердечком. Иевлеву стало смешно.
— Величать-то тебя как?
— Василий, сын Степанов Спафариев.
— Из греков, что ли?
— Вотчина наша, сударь, под Калугою, сельцо Паншино, да Прохорово тож…
— Один ныне едешь?
— С денщиком, сударь.
— Незадача тебе. От нас-то ныне дороги нет. Ждем здесь шведа.
— Для чего ждете? — спросил Спафариев.
— В гости.
— Неужто?
— Да ты, братец, не полудурок ли? — с серьезной миной спросил Сильвестр Петрович.
— Многие таковым меня почитают, — нисколько не обидевшись, ответил дворянин. — Да я-то не прост, свой профит вот как понимаю. Батюшка покойник в давние времена иначе, как полудурком, меня и не называл; что греха таить, сударь, почитай до тринадцати годов штаны-то мне не давали, в халате голубей гонял, ну а с возрастом и батюшка ко мне переменился. Ты, сказал, Васька, хитер безмерно…
Иевлев молчал, вглядываясь в дворянина, в безмятежные его голубенькие глазки, в бровки домиками, в розовое лицо, так и дышащее сытостью, добрым здоровьем, безмятежным спокойствием.
— Иные недоросли за море боялись ехать, — продолжал Спафариев, — а я, сударь, по чести скажу — нисколько не боялся. На Руси нынче как говорят? На Руси, говорят, жить — значит служить. А служить, так и голову можно сложить. Некоторые сложили, живота лишились. Я и рассудил скудостью своей: это у кого кошелек пуст — тому за морем холодно да голодно, а я, чай, не беден, мне в заморских землях и славно будет, и сытенько, и весело. Да и пережду там тихохонько…
— Чего же ты, к примеру, переждешь?
— Времечко пережду. Все минуется, сударь. Батюшка мой бывало говаривал: все на свете новое — есть то, что было, да хорошо позабылось. Я бы сие новое и переждал. Иные в заморских землях печаливаются, а я нисколечко. Обучаюсь новоманерным танцам, галанту французскому, амурные некоторые приключения испытываю, дружась с ихними добрых родов кавалерами, счастливым себя почитаю…
— Да ведь тебе, Василий Степанович, навигатором быть?
— Мне-то? Для чего, сударь? Меня море бьет, я на корабле пластом лежу, молюсь лишь прежалостно…
— Прежалостно али не прежалостно, да послан ты государем в учение?
— Ну, послан.
— А раз послан в учение, то и спросят с тебя со строгостью…
— Уж так непременно и спросят…
— Верно толкую — спросят. И должно будет ответить.
— Чай, нескоро еще…
Недоросль сидел отвалясь, разглядывая руку в перстнях, любуясь блеском камней.
— А вдруг да скоро спросят? Тогда что станешь делать?
— Не всем же навигаторами быть, — в растяжечку молвил Спафариев. — Надо в государстве и порядочных шаматонов галантных, сиречь любезников, иметь. Мало ли как случится: прием какой во царевом дворце, ассамблея, иноземная принцесса прибыла, к ей кого в куртизаны для препровождения времени в амурах определить требуется…
— Вона ты куда метишь?
— А для чего, сударь, не метить? Какая ни есть метресса, все же с ей забавнее, нежели над пучиной морской в корабле качаться и, не дай бог, еще из пушек палить…
— Есть ли только должность такая — куртизан при дворе? — с лукавством в голосе спросил Иевлев.
— Должности нет, да дело есть куртизанское, — молвил недоросль, — то мне точно ведомо. А к сему делу я надлежаще выучен. Сам посуди: политес дворцовый мне не в новинку, во всякую минуту могу пахучими духами надушиться, для чего их всегда при себе в склянке ношу, собою я опрятен, лицо имею чистое, тело белое, не кривобок, не горбат, в беседе говорлив и забавен, росту изрядного, да ты сам, сударь, взгляни…
Он приподнялся с лавки и встал перед Иевлевым в позу вроде тех, в которых находились статуи, виденные Сильвестром Петровичем в заморских парках: одну руку с отставленным мизинцем недоросль держал возле груди, другую пониже.
— Что же сие за позитура? — спросил капитан-командор.
— Сия позитура уподобляет кавалера Аполлону, али еще какой нимфе летящей…
— Ишь ты! — покачал головою Иевлев.
— Истинный кавалер завсегда, сударь, думать должен об своем виде и являть собою пример живости, легкости и субтильности…
— Эк хватил! Да разве ты субтилен?
— Я-то не субтилен, но замечено мною, сударь, что некоторые тамошние метрессы — виконтессы и маркизы немалую склонность имеют к таким куртизанам, кои подобны мне и румянцем, и доблестью, и
