Пейрака, — «счастье хозяина», выражаясь словами самого негра. Анжелика не сомневалась, что, случись с ними несчастье, Куасси-Ба будет готов наложить на себя руки. Он и так не мог привыкнуть к мысли, что придется оставить Онорину у чужих людей. Ему, в отличие от Анжелики, воздух Новой Франции не навевал ничего, кроме подозрительности.
Ту, последнюю зиму, которую они провели в Квебеке, он ходил мрачнее тучи.
Он бродил по улицам Квебека с еще большей опаской, чем по улицам Парижа, которые были ночами погружены в кромешную тьму, пока де ла Рейни не распорядился осветить их фонарями. Он редко позволял себе расслабиться, и глаза его без устали стреляли из стороны в сторону.
Что ж, в этом путешествии, когда на него возложена столь тяжелая ответственность, она не станет причинять ему беспокойства и не будет забывать оповестить, куда собирается направиться. В конце концов, они останутся в Квебеке всего три дня. У нее не было ни малейшего желания задерживаться здесь на более длительный срок.
Глава 37
После того, как остались позади мысы-близнецы Квебек и Левис, а потом мысы Алмаз и Красный, река действительно сделалась незнакомой и таила неожиданности, как когда-то для первых побывавших здесь белых, французов Картье, Шамплейна, Дюпона-Граве, вездесущие корабли которых так же неуклонно поднимались по этому водному потоку, все еще напоминающему море, но все же понемногу сужающемуся, лишая их надежды оказаться в один прекрасный день в Китайском море.
Наконец перед ними выросли неприступные пороги.
Именно здесь, на самом крупном из сонма островков, которыми заканчивался судоходный путь, на верхушке невысокой горы Картье водрузил когда-то большой крест с гербом французского короля и назвал эту гору «Мон-Руаяль» «Королевская».
То было самое днище садка под названием «река Святого Лаврентия», протянувшегося в самую глушь североамериканского леса, — кто же посмеет сюда воротиться? И все-таки спустя столетие храбрый дворянин из Шампани по фамилии Мазонев и его спутники, храбрецы во Христе, среди которых были две женщины — Жанна Маис и Маргарита Буржуа, водрузили на этом острове еще один крест и основали Виль-Мари, колонию поселенцев, призванных нести святое евангельское откровение несчастным индейцам, рожденным в языческом невежестве.
С тех пор минуло немало лет, и все же, несмотря на корабли всех размеров, бороздящие реку, и жнецов, мелькающих в полях, местность по-прежнему производила впечатление дикой и варварской. История этих берегов была слишком насыщена убийствами из засады, гибелью и изгнанием целых племен, другие племена занимали место изгнанных, но и их постигала та же печальная участь.
Французских поселенцев была сперва лишь жалкая горстка, они были нищи и разрозненны, как зерна, развеянные по ветру, однако в промежутках между нападениями индейцев они яростно обрабатывали землю, а потом снова вступали в неравный бой, в котором один противостоял сотне, и частенько спасались бегством, стремясь достичь ближайшего форта, преследуемые горланящими ирокезами, — земледельцы, землекопы, плотники, лесорубы… Сколько их было перебито, оскальпировано, уведено в леса, подвергнуто ужасающим пыткам, разрублено на кусочки и брошено в котлы, чтобы быть сваренными и съеденными!
В Труа-Ривьер была сделана короткая остановка. Это был маленький городок, полный жизни и одновременно пустынный. Каждый встречный, казалось, вот-вот улизнет в том или ином направлении, благо что рядом был водный перекресток, способный затмить своей запутанностью самую густую дельту. Городок, приютившийся в месте слияния рек Сен-Морис и Святого Лаврентия, скрывающийся за частоколом, лишь недавно, после рейда полка под командованием Кариньян-Сальера, перестал служить ирокезам излюбленной жертвой.
Только еще через тридцать миль по краям полей, где сновали жнецы, путешественники стали замечать женщин, чинивших обувь или занятых сплетнями, мужчин, стоявших неподалеку на страже.
Если бы рядом с Анжеликой находился Жоффрей де Пейрак, если бы ее не ожидала разлука с Онориной, она наверняка усматривала бы в этих затянутых туманом далях, скорее серых, чем голубых, где лишь изредка появлялось солнце, куда больше очарования.
Ей не терпелось прибыть на место.
Онорина скакала на одной ножке по палубе. Она твердила, что разучилась играть в игру, которую так любила у урсулинок, — гонять по полу плоский камень. Время от времени она принималась напевать себе под нос подслушанные там же песенки, пытаясь вспомнить слова: «Вольный соловей», «Королевская кормилица», «Мадам Ломбар», «Как хорошо с моей блондинкой рядом…». Она с гордостью продемонстрирует матушке Буржуа, что может петь вместе с хором девочек. Сколько же у нее хороших намерений! С возрастом эта умница, которая помышляла раньше только о том, чтобы оставаться предметом всеобщей любви, поборола свою прежнюю натуру, в которой было слишком много порывистости и одновременно склонности к мрачным раздумьям.
Одна из песенок, которую девочка, в отличие от прочих, могла спеть целиком, заставила Анжелику прислушаться:
Голосистый соловей, голосистый соловей, Научи меня скорей, научи меня скорей Как мне мужа отравить?
Он ревнивец — как мне быть?
Отправляйся за моря Там волшебная змея:
Между серебром и златом Разруби ее булатом, Кожу поскорей сними И из сердца яд возьми…
— Вот, значит, какие песни вы разучивали у урсулинок? — удивилась Анжелика.
— Это же история Ломбардской Дамы, отравительницы! — попробовала оправдаться Онорина.
— Да, но она трагическая — и тревожная.
Так Анжелике пришлось заговорить с Онориной о своем собственном детстве.
Она объяснила дочери, что не была отдана в детстве в монастырь, потому что семья ее была хоть и благородной, но бедной. Онорина засыпала ее вопросами: что значит «благородная, но бедная»? Разговор зашел о гобеленах из Бергамо, украшавших сырые от ветхости стены. Однако иных деталей, кроме стен, завешанных этими мокрыми клочьями, оставшимися от былой роскоши, в ее памяти не нашлось. Да, они с сестрами тряслись в кровати зимними ночами, но скорее от ужаса перед призраком, нежели от холода. Им было тепло втроем в большой кровати. Старшая, Гортензия — где она теперь? Во Франции. А где именно? Несомненно, в Париже. Меньшую звали Мадлон. Мадлон умерла…
Неужели причиной ее смерти стала страшная бедность? Или страх? У Анжелики снова сжалось сердце, как случалось всякий раз, когда она вспоминала о Мадлон. Она никогда не могла избавиться от ощущения, что Мадлон умерла потому, что оказалась незащищенной перед ударами судьбы.
— Не грусти! — сказала Онорина, беря ее за руку. — Это случилось не по твоей вине.
Каким был ее отец? Что делала ее мать? Занималась ли она сбором растений для настоек? Нет, только фруктами и овощами в огороде.
Анжелике представилась ее матушка в огромном капоте; она смутно помнила, как та осанисто шествовала к шпалере с поспевшими грушами. Анжелике казалось, что она забралась на самое небо, соревнуясь с солнцем. Ведь она, неисправимая дикарка, сидела на дереве и, вцепившись в ветку, наблюдала за матерью своими зелеными глазами. Что ей понадобилось на этом дереве?
Ничего. Она просто притаилась среди листвы, мечтая, что ее так и не заметят. Правда, мать все равно ничего бы не сказала… Анжелика, будучи ребенком, обожала наблюдать, подсматривать. Она настолько впитывала в себя каждое мгновение, что оно надолго запечатлевалось в ее памяти со всеми деталями: жужжанием мух, упоительным ароматом нагретых солнцем плодов.
— Благодаря ей, нашей матушке, баронессе де Сансе, мы вкусно ели.
— А глаза у нее были такие же, как у тебя?
Анжелика спохватилась: оказывается, она уже не помнит, у кого из родителей были светлые глаза,
