крепкого, было крупное лицо, обезображенное следами оспы.
Трудно было сказать, кто больше притягивал к себе изумленные взгляды: иезуит или высокий дикарь с султаном из перьев, источавший острый тошнотворный запах.
Жоффрей де Пейрак обратился сначала к ирокезу на его языке.
— Приветствую тебя, Тагонтагет, друг Сванизита, вождя каюгов, от которого ты неоднократно доставлял мне послания, пока он отправился в Страну большой охоты. — Он достал из жилетного кармана какой-то предмет и передал его собеседнику. — Вот перстень, который я подарил тебе при первой встрече, чтобы он служил символом нашего знакомства. Ты передал мне его сегодня, сообщив тем самым, что находишься в наших краях. Почему ты не подождал меня за ручьем у холма на севере? Я собирался выйти тебе навстречу, чтобы проводить до города иенглиш.
Ирокез разразился тирадой, сопровождая ее энергичной жестикуляцией и тыча пальцем в иезуита, так что всякому, даже ни слова не понимавшему из его варварского наречия, было ясно, что он обвинял последнего, который не позволил ему ждать и вынудил направиться в город, пройдя со своим спутником через проход в укреплениях. Эти двое, выказывая оскорбительное пренебрежение к опыту бывалых воинов, столь свойственное французам, появились перед иенглиш, которые расхаживали взад-вперед и тотчас признали в них своих злейших врагов.
— А как мне было удержать его, — заключил он свою речь, сопровождаемую знаками одобрения голландца, — проломить ему голову, что положило бы конец нашему делу, столь близкому к завершению, и навлекло бы на меня гнев Уттаке? Мне и человеку корларов note 9 не оставалось ничего другого, как последовать за ними, спрятав под сенью леса двух наших спутников из племени онондаго, более осмотрительных, чем мы.
Иезуит был среднего, скорее небольшого роста, худым и поджарым, но держался прямо и чопорно, словно врос в пол вестибюля под мрачными, а то и враждебными взглядами, и, несмотря на изорванную сутану, всклокоченную черную бороду и взлохмаченные волосы, придававшие ему диковатый вид, исцарапанные лодыжки и голые ноги, утопавшие в стоптанных мокасинах, источал такое высокомерие, которое мало-помалу завораживало и подчиняло себе присутствовавших.
Его изношенный белый воротничок был чистым, что свидетельствовало о том, с какой энергией он сопротивлялся слабости тела, потного и грязного, беря на себя каждодневный труд регулярно стирать в речках и ручьях свое белье, преодолевая тяготы пути и удары, на которые не скупились ирокезы.
— Зачем вы так упорно стремились войти в этот город? — живо спросил граф. Ведь вы должны были знать о резко отрицательном отношении к французам, а также к вашему облачению католического священника, возникшем после недавних преступлений, совершенных крещенными вами алпонкинами и гуронами, против жителей приграничных районов Нью-Гемпшира и Верхнего Коннектикута!
Иезуит молча взглянул из-под приспущенных век и с еще большим высокомерием обратился к нему, изображая удивление:
— Кто вы, месье, так хорошо говорящий на французском языке?
Жоффрей де Пейрак не мог удержаться, чтобы не выказать на мгновение своего, впрочем, тщательно взвешенного пренебрежения.
— Вам это прекрасно известно, — ответил он. — Я тот, к кому вас должны были проводить.
— Ах, да… Тикондерога, Человек-Гром, друг англичан и ирокезов, — словом, господин де Пейрак, французский дворянин. Раз это так, месье, позвольте мне заявить, что я уязвлен вашим поведением, и выразить сожаление, что вы оказались недостаточно вежливым и не представились мне первым, как это принято среди соотечественников и дворян.
Между тем вы предпочли обратиться поначалу — и с каким почтением — к неотесанному язычнику, зная, что он принадлежит к числу наших непримиримых врагов. В чем я усматриваю намеренное пренебрежение, которое вы пожелали обнаружить перед этим дикарем и этими еретиками по отношению к отвергнутым вами братьям-соотечественникам, а также к священнику вашей религии.
Впрочем, если бы я не почувствовал оскорбления в вашем поведении, я бы никогда не обратил на это внимания, ибо я всего лищь смиренный миссионер, поклоняющийся смиреннейшему из Спасителей, пожелавшему родиться в семье плотника и погибнуть на позорном кресте. Впрочем, должен заметить, что я весьма знатного рода. — Он слегка поклонился. — Преподобный отец Жан де Марвиль из «Общества Иисуса», — добавил он. — А это Эммануэль Лабур, молодой квебекский семинарист.
Граф поклонился в ответ, однако не выказал ни малейшего смущения.
— Отец мой, примите мои сожаления, если я чем-то оскорбил вас. Но в отношении вашего строгого выговора, касающегося почестей, которые мне надлежит оказывать вновь прибывшим, замечу: я удивлен, как вы, столь длительное время поддерживая контакты с индейскими и приходскими племенами, можете упрекать меня в том, что я обратился сначала к сопровождающему вас великому вождю племени онондагуа. Помимо того, что мы давно с ним знакомы и он также весьма знатного рода, я оказал ему эти знаки уважения, поскольку, как вам, должно быть известно, индейцы весьма чувствительны к оказываемым им почестям, и забота об этом не более чем дань элементарной осторожности.
Наконец, не мне вам говорить, что, будучи далек от желания унизить вас, я прекрасно отдавал себе отчет, что от него — начальника вашей экспедиции целиком зависела как ваша судьба, так и судьба этого молодого человека.
Вам также должно быть известно, что, если бы ему заблагорассудилось прогневаться и снести вам голову, ни я, ни эти салемские господа не смогли бы вмешаться с тем, чтобы отвратить его от этого намерения.
— Что с того! Умереть от руки врагов Христа, в окружении христопродавцев счастье. Кровь мученика питает бесплодную землю.
Словно в подтверждение доводов Жоффрея де Пейрака великан Тагонтагет, решивший, что иезуит раньше времени перебил его, вновь вышел на авансцену.
Он произнес на ирокезском языке речь, понятную лишь весьма ограниченному кругу присутствовавших: Пейраку, голландцу, двум французам и в общих чертах
— Анжелике, которой продолжало казаться, что она грезит при звуках рычащего голоса ирокеза, пышный султан которого из вороньих перьев и хвостов чаек задевал люстру с хрустальными подвесками.
— О, этот запах, мне дурно, — еле слышно стонала миссис Кранмер, которую служанки обмахивали веером.
Резкий запах медвежьего жира, используемого дикарями для защиты от комаров и насекомых, совершенно вытеснил аромат пчелиного воска, смешанного с бензойной смолой, пропитавший роскошную мебель и лестницу.
Когда представили молодого человека, Анжелика узнала наконец в канадском спутнике иезуита Эммануэля Лабура, с которым она встречалась в Квебеке. Это был пятнадцати-шестнадцатилетний подросток, желавший стать священником и присматривавший за детьми в семинарии. Однажды в поисках вечно убегавшего из семинарии юного Марселина де л'Обиньера или Нила Аббиала, он добрался до Виль- д'Авре, и она, пригласив его на пирог, с удовольствием поболтала с ним.
Она бы никогда не узнала его, если бы не та встреча. Во-первых, как все мальчики его возраста, он очень вырос. Кроме того, она не находила на его мрачном, отмеченном печатью трагического отчаяния лице и следов былого радостного воодушевления.
Продолжая говорить, Тагонтагет развязал что-то вроде переметной сумы, висевшей у него на плече, и, пока все со страхом ожидали, что же он из нее достанет, извлек два длинных кожаных шнура с нанизанным на них белым и голубым бисером, а также более широкую и длинную перевязь из такого же бисера, составлявшего какой-то узор.
Он протянул старому Сэмюэлю Векстеру два шнура, мимикой и жестом давая понять, что это не бог весть что, однако вожди пяти племен считают своим долгом вручить иенглишам минимум две «ветви» фарфора, как они их называют, с целью сообщить о своих намерениях.
Пейрак переводил:
— Вам, иенглишам Салема, великий вождь могавков Уттекавата посылает эти две «ветви» фарфора. Первая означает, что мы и впредь будем воздерживаться от войны с вашими старейшинами.
Перевязь Тагонтагет вручил Пейраку. Эти ожерелья, или «ветви» вампума, представляли собой как
