ведают поражений — просто они хорошо прожили свою волчью жизнь. Ты ведь предпочтешь голодать, чем оказаться в тюрьме? Волки не менее мужественны, чем люди…
Он знал, что не сумеет убедить ее, эту странную девочку, так остро чувствующую страдания живых существ, так сопереживающую одиноким и отверженным. Она жила не разумом, а сердцем. И за ее неумолимо логичными рассуждениями скрывалось глубокое недоверие к любым объяснениям «больших».
Но самим появлением у ее изголовья он на краткий миг вносил успокоение в ее смятенную душу. Благодарность к нему переполняла ее сердце, и, чтобы угодить ему, она искренно желала поверить, поверить хоть немного в его слова. «Не думай, что волки несчастны», — так он сказал. Он должен это знать, ведь он знает все.
Она позволяла ему подоткнуть одеяло, и он склонялся над ней, владыка Вапассу, повелевающий кораблями на море и ирокезами в лесах, метающий красные, белые и синие молнии. Ее отец.
Она закрывала глаза, как послушная благонравная девочка, что было совсем не похоже на нее, а он с нежностью улыбался ей.
Зима шла своим чередом: вслед за пургой появлялось солнце, и нужно было пользоваться этой передышкой, чтобы освободить от снега занесенные двери и окна, прорыть дорожки во дворе; затем начинался мороз, пробирающий до костей тех, кто решался высунуть нос наружу, — и снова пурга. В такие дни засиживались допоздна, ведя неспешные беседы.
И очень много читали.
Каждый год корабли из Европы привозили книги на французском, английском, испанском или голландском языках.
В Кадиксе подготовленные заранее таинственные ящики ожидали прибытия корабля Эриксона, подбиравшего книги, вышедшие в Лондоне или в Париже.
Часто корабль заходил в Амстердам, город, где издавали подпольные издания, книги, запрещенные на родине по политическим или религиозным мотивам.
А затем Флоримон, уже особенно не таясь, стал посылать им многочисленные брошюры, романы в прозе или стихах, которые продавались, как «горячие пирожки», потому что благодаря им общество, страждущее света и знаний после столетних религиозных войн, могло утолить свою жажду чудесного и необыкновенного.
Во Франции издатели и книгопродавцы сказочно богатели. Купцы, лавочники, ремесленники расхватывали книги, помогавшие отрешиться от тягот повседневной жизни. Даже нищие и бродяги не составляли исключения. Анжелика видела во Дворе чудес бывших клерков и даже профессоров Сорбонны, в силу разных обстоятельств опустившихся на дно жизни: они читали вслух романы, над которыми обливались слезами воры и шлюхи.
Онорина часто просила старого Йонаса почитать из Библии про Агарь. Слушая эту историю, она всегда вспоминала маленькую девочку с венком из Салема, которую тоже звали Агарь.
Ее не слишком поражала трусость, бесхарактерность и заурядность всех этих великих людей священной книги, вроде Авраама, прогнавшего в пустыню свою служанку Агарь с маленьким сыном, потому что его старая жена была ревнива и не могла простить, что у соперницы есть сын Измаил.
Благочестивый господин Йонас всячески старался подчеркнуть величие этого персонажа, но маленькую Онорину было трудно обмануть.
Впрочем, ничего иного она и не ждала от взрослых.
Но она любила сцену в пустыне, сердцем чувствуя ее правдивость, переживала ее шаг за шагом вместе с героями: страдала с ними от жажды в пустыне, от смертельной усталости, радовалась тенистой пальме, которая, однако, вовсе не означала спасения. Ее трогало благородство чувств бедной Агари, обезумевшей от величайшего горя, которое только может выпасть на долю женщины, — угрозы гибели ребенка. И вот она бежит, заламывая руки , под палящими лучами безжалостного солнца, ибо гибнет сын ее, прекрасный Измаил, несправедливо отвергнутый и изгнанный…
Онорина плакала от счастья, когда ангел спасал несчастных…
— Он мог бы появиться и раньше, этот ангел, — говорила она затем.
— Роль ангелов не в этом состоит, — объяснял господин Йонас.
— Они почти всегда являются слишком поздно, я заметила…
— Как говорится, in extremis note 17.
Тем очевиднее предстает милосердие Всемогущего. In extremis. Онорина постаралась запомнить это выражение.
Она смотрела, как резвятся в колыбели близнецы, которые с восхищенным видом показывали друг другу ручонки.
У них тоже были ангелы, которые прилетели спасти их in extremis. Она вспоминала, как в доме миссис Кренмер без конца повторяли то же самое! «In extremis! In extremis!»
— A y меня был ангел? Он прилетал, когда я родилась? — как-то спросила она у Анжелики.
Она была готова к тому, что и здесь судьба ее обделила, и удивилась, услышав ответ матери.
— Да, был и прилетал.
— А как он выглядел?
Анжелика подняла голову от мешочков, в которые раскладывала серебристый липовый цвет.
— У него были темные и очень добрые глаза, как у лани. Он был молод и красив, а в руке держал меч.
— Как архангел святой Михаил?
— Да.
— Как он был одет?
— Я уже не очень хорошо помню… Кажется, он был одет в черное.
Онорина была удовлетворена. Ангелы близнецов тоже были одеты в черное.
Глава 31
Со сторожевой башни Анжелика и Жоффрей смотрели на холмистую равнину, окутанную белоснежным саваном так, что даже лесов не было видно.
Небо было перламутровым. Белый перламутр, подернутый жемчужно-серой и слегка зеленоватой дымкой.
Вдали из облаков выступал гребень горы, белый, словно облатка.
Только по струйкам дыма, поднимающимся в прозрачно-ясном воздухе, можно было определить местоположение окрестных хуторов и конусовидных или круглых индейских типи (хижин).
Пурга, жестокий холод… Стаи черных птиц, испускающих зловещие крики, предвещали появление густых снежных облаков, принесенных беснующимся, как полярный демон, ветром… И это будет продолжаться много дней подряд.
Услышав предвестников бури, те, кто поставили дома за крепостными воротами, сочли разумным просить убежища в форте. Среди них была Эльвира с мужем и детьми. Пришлось немного потесниться. Онорина, как и в первую зиму, оказалась в одном доме с товарищами игр, Бартелеми и Тома.
Только немой англичанин Лемон Уайт, которому пуритане отрезали язык за богохульство, отказался покидать свое жилище, как некогда Элуа Маколе, оставшийся в своем вигваме, рискуя умереть с голоду, поскольку принести ему буханку хлеба или чугунок с кашей, иными словами, отойти хоть на несколько шагов от дома, означало подвергнуть себя смертельному риску.
Судьба Лемона Уайта не внушала таких опасений, ибо он мог продержаться довольно долго. Заняв старый форт, тот самый, в котором прошла первая зима, Уайт жил там один; иногда в зимнее время с ним делила кров какая-нибудь индианка, уходившая весной, когда ее сородичи покидали свое зимовье. У него было достаточно припасов, а оставался он в старом форте, чтобы поддерживать в рабочем состоянии кузню и дробильню для обработки руды с золотых и серебряных рудников. В большом форте целое крыло было отведено под мастерские с гораздо более совершенными приспособлениями, и Лемон Уайт устроил у себя
