евнухи вели себя довольно вежливо. Так заведено далеко не везде, но Осман Ферраджи не пренебрегал влиянием старых служанок на своих подопечных, он умел привязать их к с,ебе, чтобы сделать из них образцовых тюремщиц.
Чем больше Фатима размышляла об этом, тем дороже ценила новое место. Она даже предполагала, что гарем самого константинопольского владыки не сравнится с мекнесским по изысканности и богатству. Единственной тенью, омрачавшей эту сладостную картину, было поведение пленницы-француженки. Если так пойдет дальше, то и она вскоре примется вопить, раздирать ногтями лицо, как жены Абдель-Малека в соседних комнатах. Или как маленькая черкешенка, предназначенная королевскому ложу с первого же вечера. Вон ее, ревущую, евнухи понесли по плитам коридоров и двора. Когда женщины начинают волноваться, когда их собирается более тысячи под одной крышей, можно ожидать немалого шума и прискорбных происшествий. В Алжире Фатима такого навидалась! Пленницы бросались с балкона и разбивали головы о каменные плиты. Иностранок иногда охватывает странная тоска. Вот и Анжелика, как ей казалось, готова погрузиться в подобное опасное и мрачное расположение духа. Фатима не знала, что придумать. Ей хотелось снять с себя ответственность, и она обратилась за советом ко второму по положению в серале евнуху, правой руке Османа Ферраджи, толстяку Рафаи. Тот предложил дать успокаивающее. Такое питье уже приготовили для черкешенки.
Анжелика, одурманенная, растерянная, с мучительными приступами головной боли, не могла вытерпеть присутствия старой вероотступницы, ненавидела наивных негритят с вытаращенными глазами и еще более — тихоню Рафаи с его лживым обличьем доброй опечаленной няни. Кто, как не он, для усмирения непокорных женщин любил применять порку и никогда не расставался с многохвостной плеткой? Она ненавидела всех… Всепроникающий запах кедра — дерева, из которого были выточены гаремные решетки, — усиливал ее мигрень. Ее мучили резкие далекие крики и плач, но женский смех, долетавший в окно с узорной решеткой, и запах мятного чая заставляли ее страдать еще больше.
Она погрузилась в тяжкий сон, а проснувшись, увидела новое черное лицо, склонившееся над ней. Сначала она подумала, что это евнух, но по тому, как лежало на голове покрывало, и по голубому знаку на лбу, как у Фатимы, знаку мусульманки, поняла, что перед ней толстая женщина с обтянутой голубым муслином обширной грудью негритянки, вскормленной жирным молоком верблюдицы.
Она склонила над Анжеликой губастое лицо и сверлила ее опытным пронзительным взглядом, освещая масляной лампой. Желтый свет окружил призрачным ореолом фигуры пришелицы и другой женщины, стоящей с ней рядом, ясной как заря, с кожей цвета розового крема, с медовыми волосами под облаком муслина. Обе посетительницы, белая и черная, вполголоса переговаривались по-арабски.
— Она красива, — заметил розовый ангел.
— Слишком уж красива, — вторил черный демон.
— Ты думаешь, она его приворожит?
— У нее есть все для этого. Будь проклят этот скрытный тигр Осман Ферраджи!
— Что будешь делать, Лейла?
— Ждать. Может быть, она и не понравится повелителю. Возможно, у нее не хватит ловкости, чтобы его удержать.
— А если ей это удастся?
— Я сделаю ее своей тенью.
— А если она останется тенью Османа Ферраджи?
— Есть вытяжка из щелочи и царской водки, чтобы портить лицо слишком красивым, и шелковые шнурки, чтобы душить слишком блестящих.
Анжелика издала пронзительный крик — крик мусульманки в трансе, подобный тем, что доносились из глубины дворца. Ангел и демон растворились в ночи.
Анжелика вскочила, объятая жаром, снедаемая огнем, придававшим ей сумасшедшую лихорадочную силу. Она вопила не умолкая. Обезумевшая Фатима сбилась с ног, служанки и негритята бегали, сломя голову, спотыкаясь о подушки, а старуха спешила зажечь все лампы, чтобы осветить происходящее.
На шум явился Осман Ферраджи. Его гигантская тень вытянулась на плитах. И, как всегда, его появление утихомирило Анжелику. Один он и здесь оставался все таким же безмятежным, непреклонным, а ум его обнимал весь мир. Она не останется заточенной среди демонов, пока в гареме есть этот человек. Она сползла по стене, опустилась на колени, зарылась лицом в широкий плащ мага и, всхлипывая, повторяла:
— Я боюсь! Мне страшно!
Верховный евнух наклонился и положил руку на ее волосы:
— Чего ты можешь бояться, моя Фирюза, ты, не убоявшаяся Меццо-Морте и дерзнувшая бежать от меня?
— Я боюсь этого кровавого зверя, Мулея Исмаила, боюсь женщин, что пришли меня душить…
— Ты горишь в жару, Фирюза. Скоро лихорадка спадет, и ты успокоишься, страх оставит тебя.
Он приказал уложить ее в постель, хорошенько укутать и послал за успокоительными отварами.
Анжелика тяжело дышала, опершись на подушки. Трудная дорога, солнечный жар, ужас от зрелища, которое ей пришлось увидеть, не говоря о едких испарениях гарема, вызвали у нее новый приступ средиземноморской лихорадки, что свалила ее на паруснике д'Эскренвиля. Верховный евнух присел на корточки у ее ложа. Она простонала:
— Осман-бей, почему вы подвергли меня такому испытанию?
Он не переспросил какому. Он вполне допускал, что зрелище султана, вершащего справедливость, могло вызвать у Анжелики такую сильную вспышку страха. Он и ранее замечал, что христианки из западных стран более склонны испытывать ужас перед кровью, чем мавританки и христианки Востока. Он еще не решил, в чем здесь дело: в показном лицемерии или искреннем отвращении. Не есть ли в глубине души любая женщина — до времени дремлющая пантера, что облизывается, взыгрывая от зрелища страданий? Разве его подопечные не предпочитали любым празднествам, пирам, танцам и представлениям жонглеров зрелище пыток, которым подвергали христиан? Но вот англичанка Дэзи-Валила, скоро десять лет как мусульманка, вдобавок смертельно влюбленная в государя, продолжала накрываться покрывалом и заслонять глаза пальцами, когда некоторые зрелища становились слишком кровавыми.
Надо было проявлять терпение. Эта поумнее, она быстро освободится от бесплодной чувствительности. Он видел, как стойко она держалась, глядя на труп человека, который на краткий миг оказался ее возлюбленным. Странно, что сейчас ее так напугала казнь какого-то князька, который был ей чужим, она даже не видела его прежде! Ошарашенный, он пробормотал:
— Я счел необходимым, чтобы ты увидала своего господина в силе и славе. Того, кого я для тебя избрал… И кого ты должна покорить…
Анжелика разразилась нервным смехом, потом замолчала, сжав руками виски. Каждое резкое движение вызывало боль. Покорить какого-то Мулея Исмаила! Она вспомнила, как он кружился на коне, вне себя от бешенства и боли, в развевающихся одеждах цвета собственной ярости, и с маху рубил голову палачу.
— Не знаю, понятен ли вам в точности смысл французского слова «покорить», которое вы, Осман-бей, только что произнесли. Ваш Мулей Исмаил не кажется мне испеченным из такого мягкого теста, чтобы женщина могла водить его за нос.
— Мулей Исмаил — властитель, наделенный сокрушительной силой. Он видит глубоко и далеко. Он действует быстро и в нужное время. Но это ненасытный бык. Ему необходимы женщины, следовательно, всегда угрожает опасность попасть под обаяние хрупкого и пошлого ума. Он нуждается в истинно близкой ему женщине, способной внести гармонию в его смятенный дух… осветить его одинокое сердце… придать новый блеск его мечтам о господстве над миром. Тогда он станет великим государем. Он сможет претендовать на титул Предводителя правоверных…
Верховный евнух говорил медленно и не без колебаний. Вот женщина, которую он так долго искал и, наконец, нашел. Она должна помочь ему привить султану его собственные грандиозные притязания. А он все еще не вполне уверен в ней. Он видел ее поверженной и, однако, чувствовал, как она внезапно ускользала из его рук и витала где-то далеко-далеко, хотя порой по-детски цеплялась за его одежду.
