Встретимся в Силуране!

Пилигрим, не заметив взгляда Сокола, подхватил шутку барышни:

— Нас — вряд ли, а вот Рифмоплета могут позвать. Он вроде бы должен хозяину стихи читать... про какую-то Полуночную деревню...

— А пускай нам почитает! — вскочила на ноги непоседа Ингила. — Правда-правда-правда! Меньше тоска будет в голову лезть!

— Лютни нету... — для вида закапризничал поэт, но видно было, что стихи уже вертятся у него на кончике языка. — Значит, то, что заказывал Спрут? Про Полуночную деревню?

— Попробуй только! — вдруг бухнул Ваастан. — Язык оторву!

Все удивленно взглянули на наемника.

— Я эту сказку слышал, — пояснил тот нарочито небрежным тоном. — Не знаю как стихи, а сказка страшная. Если покороче, чтоб девушек не пугать, дело так было: в одну деревню завернул на ночлег чародей. Он при себе много денег вез. Крестьяне позарились на золото и убили гостя. Перед смертью чародей проклял деревню. С тех пор много лет прошло. Живут теперь в той деревне люди как люди. С виду. А как наступает полнолуние — вся деревня превращается в чудищ... ну, вроде двуногих волков. Эти оборотни носятся по лесу. Если поймают путника — сожрут...

— Вот про это ты и собирался читать? — негромко, но с явной угрозой спросил Пилигрим. — При барышне... то есть при девушках... в темнице... да еще вечер вот-вот настанет...

— Не хотите — как хотите! — оскорбленно отозвался поэт. В глубине души он сам признавал, что стихи не подходят для чтения в таком мрачном месте, но обида все же сводила горло.

Фаури поспешила вмешаться:

— Тогда пусть Рифмоплет прочтет свое самое-самое последнее творение!

Неожиданно поэт смутился:

— Я... госпожа... это не совсем удобно... я не уверен...

— А! — догадалась Ингила. — Куплетики не для женских ушей! Верно-верно-верно?

Юноша оскорбленно вскинул голову:

— Я не опускаюсь до кабацких виршей! Мое призвание — высокая поэзия!

— Жаль! — разочарованно вздохнула Ингила. — За кабацкие вирши в любом трактире накормят и напоят, а с высокой поэзией зубами с голоду полязгаешь. На нее любителя еще поискать...

— Любитель уже здесь! — твердо сказала Рысь. — Я просто требую, чтобы ты прочитал мне свое последнее стихотворение!

— Не знаю, уместно ли это... Оно — про Вечную Ведьму. Госпожа на постоялом дворе рассказала нам... я долго думал, каково это — жить и помнить прошлые жизни...

— Как интересно! — загорелась Фаури. — Читай сейчас же!

— Все-таки жаль, что нет лютни, — вздохнул поэт, игнорируя сердитое покашливание Пилигрима. Он посерьезнел, подался вперед и заговорил негромко, размеренно, напряженно:

Опять неслышными стопами в мой дом бессонница вошла,
Опять безжалостная память меня сквозь вечность повлекла.
Сухим и пыльным покрывалом в окне полощется рассвет,
А я ищу, ищу начало в стальном кольце ушедших лет.
Но нет конца, и нет начала, и нет разрыва в той черте...
Я бы рыдала и кричала, но крик утонет в темноте.
Глаза бессмертия суровы — не умолить, хоть в голос вой...
Века черны, века багровы, века покрыты сединой.

Сокол подался вперед, словно желая остановить поэта, но промолчал — не так-то просто было прервать эти пульсирующие в полутьме строки.

Под пеплом мертвых лет таится след первой юности моей...
Ах, я легка была, как птица, и не боялась бега дней!
Сейчас я заблудилась в прошлом, как в череде слепых зеркал,
А раньше — падал летний дождик, и мир, как радуга, сверкал!
Легко творить мне было чары — как на рассвете песню петь!
Я и не думала про старость, но так страшилась умереть!
Тянусь я к юности, но снова все рассыпается золой...
Века черны, века багровы, века покрыты сединой.
Фаури потрясенно поднесла к губам тонкие пальцы.
По кругу жизнь бредет, по кругу: любовь и пытки, кровь и власть,
И нежные объятья друга не утолят желанья всласть: