до берега, старый Джолион остановился, заметив, что со вчерашнего дня распустилась еще одна лилия; завтра он покажет ее Холли, когда его «детка» оправится от расстройства, вызванного съеденным за обедом помидором; желудочек у нее очень нежный. Теперь, когда Джолли уехал учиться — первый год в школе, девочка почти весь день проводила с ним, и он очень скучал без нее. И еще он ощущал боль, которая теперь часто беспокоила его: немного ныло в левом боку. Он оглянулся вверх, на дом. Право же, этот Босини отлично справился со своей задачей; он сделал бы прекрасную карьеру, если б остался жив. А где он теперь? Может быть, все еще бродит здесь, на месте своей последней работы, своего несчастного романа. Или дух Филипа Босини растворился во вселенной? Кто скажет? Эта собака себе все лапы выпачкает! И он двинулся к роще. Он как-то нашел там очаровательные колокольчики и знал, где они еще доцветали, как кусочки неба, упавшие среди деревьев подальше от солнца. Он миновал стойла и курятники, построенные на опушке, и направился по узкой тропинке в гущу молодых деревьев, туда, где росли колокольчики. Балтазар, снова обогнавший его, тихо зарычал. Старый Джолион подтолкнул его ногой, но пес словно прирос к земле, как раз в таком месте, где его нельзя было обойти, и шерсть на его косматой спине медленно поднялась. От рычания ли и вида ощетинившегося пса, или от ощущения, которое находит на человека в лесу, только старый Джолион и сам почувствовал, словно по спине у него прошел холодок. А потом тропинка свернула, и было там упавшее дерево, поросшее мхом, и на нем сидела женщина. Лица ее не было видно, и он только успел подумать: «Зашла на чужой участок, нужно прибить дощечку», — как она оглянулась. Силы небесные! То самое лицо, которое он видел в опере, женщина, о которой он только что думал! В это смутное мгновение все слилось у него перед глазами, будто призрак, — как странно! Может быть, виной тому косые лучи солнца на ее лиловато-сером платье? А потом она поднялась и стала, улыбаясь, немного наклонив голову набок. Старый Джолион подумал: «Какая она красивая!» Она не говорила, он тоже; и он понял причину ее молчания и оценил его. Ее, несомненно, привело сюда какое-то воспоминание, и она не собиралась выпутываться банальными объяснениями.
— Не подпускайте собаку близко, — сказал он, — у нее мокрые лапы. Эй ты, сюда!
Но пес Балтазар подошел к гостье, и она опустила руку и погладила его по голове. Старый Джолион быстро сказал:
— Я вас видел недавно в опере; вы меня не заметили.
— О нет, заметила.
Он услышал в этом тонкую лесть, как будто она добавила: «Неужели вы думаете, что вас можно не заметить?»
— Они все в Испании, — сказал он Отрывисто. — Я здесь один, ездил в Лондон послушать оперу. Раволи хороша. Вы коровник видели?
В эту минуту, полную неизъяснимой тайны и даже душевного волнения, он инстинктивно двинулся к этому кусочку собственности, и она пошла рядом с ним. Стан ее чуть покачивался на ходу, как у изящных француженок; ее платье было лиловато-серое. Он разглядел две-три серебряные нити в янтарного цвета волосах — странно, такие волосы, и темные глазе, и теплая бледность лица. Неожиданный, искоса брошенный взгляд этих бархатисто-карих глаз смутил его. Казалось, он возник где-то глубоко, чуть не в Другом мире или во всяком случае у женщины, которая в Том мире живет только наполовину. И он сказал машинально:
— Где вы теперь живете?
— У меня квартирка в Челси.
Он не хотел знать, что она делает, ничего не хотел знать; но, наперекор ему, вырвалось слово:
— Одна? Она кивнула. Ему стало легче. И пришло в голову, что, если бы не случайная игра судьбы, она была бы хозяйкой этой рощи и показывала бы ее ему, гостю.
— Все олдернейки, — пробормотал он, — самое лучшее молоко дают. Вот эта красивая. Эй! Мэртл!
Песочного цвета корова, с глазами такими же мягкими и карими, как у Ирэн, стояла неподвижно: ее давно не доили. Она поглядывала на них уголком блестящих, кротких, равнодушных глаз, и с ее серых губ на солому стекала тонкая нитка слюны. В полумраке прохладного коровника пахло сеном, ванилью, аммиаком; и старый Джолион сказал:
— Пойдемте в дом, пообедаете со мной. Обратно я вас отправлю в коляске.
Он видел, что в ней происходит борьба; вполне понятно, с такими воспоминаниями!.. Но он хотел ее общества — хорошенькое лицо, прелестная фигура, красота! Он весь день был один. Возможно, что его глаза были печальны, потому что она ответила:
— Спасибо, дядя Джолион. С удовольствием.
Он потер руки и сказал:
— Вот и отлично. Тогда идемте!
И следом за псом Балтазаром они стали подниматься по лугу. Солнце светило им теперь почти прямо в лицо, и он видел не только серебряные нити, но и морщинки, достаточно глубокие, чтобы придать ее красоте утонченность (лицо на монете!) — отпечаток жизни, не разделенной с другими. «Проведу ее через террасу, — подумал он. — Она не просто гостья».
— Что вы делаете целыми днями? — спросил он.
— Даю уроки музыки, и еще у меня есть занятие.
— Работа — что может быть лучше, правда? — сказал старый Джолион, подбирая с качелей Куклу и расправляя ее черную юбку. — Я-то уж не работаю. Я старею. А какое это занятие?
— Стараюсь помочь женщинам, которые попали в беду.
Старый Джолион не совсем понял.
— В беду? — повторил он; потом с испугом сообразил, что она подразумевает именно то, что подразумевал бы он сам, если бы употребил это выражение. Помогает лондонским Магдалинам! Какое непривлекательное, страшное занятие! Любопытство пересилило его врожденную стыдливость, и он спросил: — Как? Что же вы для них делаете?
— Не много. У меня нет лишних денег. Я только жалею их и иногда подкармливаю.
Невольно рука старого Джолиона потянулась к кошельку. Он сказал поспешно:
— А как вы с ними знакомитесь?
— Хожу в одну больницу.
— В больницу! Ну-ну!
— Самое грустное, по-моему, это то, что когда-то почти все они были красивы.
Старый Джолион расправил куклу.
— Красота! — воскликнул он. — Да, да, печальная история, — и пошел к дому.
Через стеклянную дверь, приподняв еще не отдернутые портьеры, он провел ее в комнату, в которой обычно изучал «Тайме» и страницы сельскохозяйственного журнала, огромные иллюстрации которого — кормовая свекла и Прочие прелести — служили Холли для раскрашивания.
— Обед через полчаса. Вероятно, хотите вымыть руки? Пройдите в комнату Джун.
Он заметил, как жадно она глядит по сторонам; сколько перемен с тех пор, как она в последний раз была здесь с мужем, или с любовником, или с обоими вместе, — он не знал, понятия не имел! Все это было неясно, и он не желал разъяснении. Но сколько перемен! И в холле он сказал:
— Мой сын Джо, знаете ли, художник. У него прекрасный вкус. Не мой вкус, конечно, но я его не стесняю.
Она стояла тихо-тихо, обводя взглядом большой холл под стеклянной крышей, служивший теперь гостиной. У старого Джолиона было странное ощущение. Не старается ли она вызвать кого-то из теней этой комнаты, где все жемчужно-серое и серебряное? Он-то предпочел бы золото: веселей и прочнее. Но у Джо французские вкусы, вот комната и получилась такая призрачная, словно в ней стоят дым от папирос, которые он вечно курит, дым, то тут, то там оживленный, точно вспышкой, синим или алым пятком. Он-то мечтал о другом. Мысленно он развесил здесь свои шедевры — натюрморты в золотых рамах, которые он покупал в те времена, когда в картине ценился размер. А где они теперь? Проданы за бесценок! Ибо та непонятная сила, которая заставляла его единственного из Форсайтов, идти в ногу с веком, подсказала ему, что нечего и пытаться сохранить их. Но в кабинете у него до сих пор висели «Голландские рыбачьи лодки на закате».
