по болотистой долине, закрытой с юга и с севера густыми сосновыми лесами. Стога черного, гниловатого сена торчали на гладких, чуть холмистых берегах. И частые водяные мельницы робко прятали в вешняках свои присохшие затворы; колеса мельниц не двигались, поставы молчали. «Ну, и Шара, — подумал Карбышев, — хоть шаром покати…» Однако и здешний мост не годился для переправы, въезд стоял горбылем, а середина висела, — и надо было сейчас же браться за его «усиление». Карбышев уже облазил с полдюжины воронок от пятисоткилограммовых бомб и занес в аккуратно пополнявшуюся с первой военной ночи записную книжку немало ценных цифр, а саперы все не шли…
Деревня, что за мостом, только казалась необитаемой. Человек тридцать крестьян, — ни одного молодого, все старики, — сочно хлюпая ногами по мокрому лугу, подступили к Карбышеву.
— Здравствуйте, — сказал самый старый.
— Здорово, дед!
— Свои, что ль?
— А то чьи?
— Сын мой при вас полковником служит… Да служба-то ноне…
Старик не договорил: ему не хотелось обижать грубым словом случайных военных людей. Как ни было кругом плохо, а он все-таки предчувствовал славу своей Родины. Только трудно было ему представить это конечное будущее сколько-нибудь ясно: известное несравнимо с неизвестным. Потому-то и одолевала его тяжкая досада по поводу настоящего. Мало сказал старик. Но Карбышев все понял.
— Солдат?
— Был.
— С Японией воевал?
— Было.
— А кто с немцем воевал в четырнадцатом, — много таких найдется?
— Есть!
Из толпы выступило человек пять.
— Ну вот, ладно!
— И что теперь?
— Пойдем мост чинить.
— Да кто вы сам-то будете?
— Я-то?
Карбышев засмеялся.
— На кого похож?
— Ровно бы…
— Верно. До революции подполковником был, а теперь…
— Товарищ генерал-лейтенант, — доложил командир бронедозора, — саперы идут…
Изумленные улыбки заиграли на лицах, старых солдат.
— Вишь, ты… Веди, товарищ генерал, веди на мост, приказывай… Не хуже саперов случалось…
Шара осталась позади. Но впереди не было ничего хорошего. Оторванный от своих войск, штарм передвигался внутри вражеского кольца. Гитлеровцы охотились именно на него, — на штарм, — и то, что он до сих пор не был еще захвачен, могло казаться чудом. Двадцать восьмого командующий армией собрал совещание. По какому направлению и в каком порядке отходить дальше? Был очень жаркий день. Совет собрался в густой березовой роще. Карбышев сидел на пеньке и жадно облизывал сухим языком запекшиеся белые губы. Начальник штаба полагал, что надо выходить кратчайшим путем.
— Прямо на Минск, товарищи, — говорил он, смахивая ладонью с красного лица огромные градины пота, — а оттуда — на Днепр…
— Минск, вероятно, занят, — сказал Наркевич.
— Ничего не значит! Под Минском — густые хвойные леса… Обойдем.
Наркевич опять возразил:
— Во-первых, не густые. А во-вторых, у Новогрудка, то есть, как раз на пути к Минску, очень много лиственных, и притом жидких…
— Позвольте… Вот на карте…
Начальник штаба показал пальцем какое-то место на карте.
— Здесь…
— Видите ли, — упрямо сказал Наркевич, — я эти места знаю не только по карте, но и потому еще, что родился в них.
Действительно он родился неподалеку от Несвижа и по ранним детским воспоминаниям, еще до отъезда за границу, довольно ясно представлял себе природу этой части Белоруссии. Случалось ему также наезжать в Несвиж впоследствии студентом, даже еще позже. И сейчас ему казалось, что нет ничего проще, как вывести штарм через Несвиж и Узду к Могилеву. Только именно — к Могилеву, а оттуда на Смоленск, но никак не к Минску, который наверняка занят гитлеровцами. Подобно Наркевичу, почти у каждого из собравшихся имелась своя собственная точка зрения на вопрос. Кто-то, например, доказывал, что единственная гарантия спасения — двигаться через Беловежскую Пущу и Пинские леса, обходя гитлеровцев с юга. Черноватый, голосистый полковник, начальник одного из отделов штарма, подал справку:
— Чтобы выйти на Беловежскую Пущу, надо пересечь занятую гитлеровцами большую дорогу. При движении на Минск переходить ее не надо. Следовательно…
— А шоссе Слоним — Новогрудок? — спросил Наркевич.
Все эти слова — и Наркевича, и других споривших — не бежали, даже не шли, а ползли, точно выжимаясь из-под пресса, — тяжелые и сердитые. Особенно много возражений вызвал полесский маршрут.
— Это — чтобы живыми провалиться в бездонную прорву ржавых пинских трясин… Нет, уж лучше в прямом бою…
Командующий армией поставил точку:
— Полесье нас примет, но не выпустит, — раз. Второе: разведка показывает, что неприятель жмет главным образом к Смоленску и Могилеву; значит, и полицейская служба там у них крепче. Три: нажим на Бобруйск и Рогачев — всего слабее. Туда и будем отходить. Еще вопрос: в каком порядке отходить?
Карбышев сказал:
— Фронт дырявый. Поэтому — выйдем. Но…
Он быстро оглядел лица собравшихся, точно прощаясь с этими людьми. Вероятно, он знал, что его предложение принято ими не будет.
— Но отходить, товарищи, надо не так, как мы идем.
— А как, товарищ генерал-лейтенант?
— Мелкими партиями.
— Ну нет, — заговорили собравшиеся, — это напрасно…
— Что вы разумеете под партиями? — спросил командующий.
— Небольшие группы людей… Крупнее, мельче, но в общем небольшие. Место ближайшего сосредоточения — старая граница.
— Почему?
— Потому что на старой границе мы наверняка встретим наши войска. Сегодня вечером можно будет разделиться на партии, а ночью вырваться из котла.
— Дельно, — задумчиво произнес командующий, — очень дельно насчет границы. Хм! А насчет того, как отходить, — в одиночку, мелкими, крупными отрядами или всем вместе, как до сих пор, — это вопрос, который решим… по обстановке!
Вечером все было готово. Колонна штаба армии выступала на старую государственную границу. Колонна была построена в трех отдельных отрядах. Передний, головной, состоял из нескольких бронемашин, пятнадцати человек пограничников и двух мотоциклистов. Его вел начальник штарма. Во втором шли танки и батальон пехоты: здесь же находился командующий армией. В третьем двигался обоз с
