перспектива. Да, страна входила в трудную полосу тяжких испытаний. Гроза многих дней, черных, как ночь, гремела над ней. Но молния сверкала во мраке, и люди, собравшиеся на чердаке, следили за ее мгновенным полетом. Они смотрели вперед и видели будущее. Разгром врага неизбежен, каковы бы ни были его первые воровские успехи. Страна идет и непременно придет к победе. Она же направит свои победоносные усилия на освобождение порабощенной Европы…
Многое стало понятно Карбышеву — почти все. Правда, он попрежнему не знал фактов. Не знал, что благодаря организованному отходу большинства войск прикрытия и развертыванию ставкой свежих сил в районе Пскова, на Западной Двине и на Днепре до Гомеля наши армии уже начинали противостоять неприятелю севернее Полесья сплошным фронтом. Но и не зная этого, он более или менее ясно представлял себе общую картину совершающегося на фронтах. Военный взгляд может быть верным или неверным. Но верный военный взгляд еще никогда никого не подводил. И Карбышев словно видел со своего чердака, как советские подвижные войска уже наносят контрудары во фланги фашистских танковых групп, а стрелковые соединения фронтовых резервов развертываются для обороны тыловых рубежей на основных направлениях наступательных действий врага. Чтобы отмобилизоваться и сосредоточиться главным силам Красной Армии, нужна героическая борьба войск прикрытия и партизан в тылу гитлеровцев. Многое, очень многое решается партизанским движением. И Карбышеву вспоминались вещие слова Фрунзе, сказанные им еще в двадцать втором году, о «малой войне» и о применении ее идеи в будущих больших войнах.
— Воспоминания… — говорил он Наркевичу, — нет на свете ничего, за что мы платили бы дороже! Это — что-то вроде наследства, которое самым противозаконным образом переходит от прошлого к будущему.
— Почему — противозаконным?
— Потому что между прошлым и будущим стоит настоящее.
Еще вчера больной, измученный, сегодня Карбышев с наслаждением подставлял коричнево- розовую спину под жгучий поток проникающих через слуховое окно на чердак солнечных лучей и, подперев кулаком подбородок, вглядывался ленивым, неподвижным взором в зеленую панораму речки и лесов. Вчера он вдруг задремывал среди дня, незаметно переходя во власть сна, полного воспоминаний и надежд. А сегодня речью Сталина как бы оборвалась эта нирвана[66] отдыха и вялого выздоровления. В хлебах бил перепал. Наливные колосья на заречных полях важна клонились к земле. Даль тускнела и наполнялась загадочными тенями. Коровы шли к деревне, взбивая клубы румяной пыли.
— Не жизнь, а времяпрепровождение, — говорил Карбышев, — пора, Глеб, уходить.
— Да вы еще больны…
— Здоров! Ноги заживают. Лихорадки как не бывало. А главное, — я решил, куда идти и что делать. Помните, Глеб, что писал Энгельс о русских солдатах?
— «Являются одними из самых храбрых в Европе…»
— Да. И еще — так: «Всегда легче было русских расстрелять, чем заставить бежать обратно»; «они недоступны панике». Наш долг, Глеб, вести за собой геройский отряд безначальных солдат, «бедаков», о которых давеча рассказывал Романюта.
— Мы с ними не выйдем, — пропадем. Вы сами считали, что…
— Конечно, конечно… Может быть, и пропадем. Даже наверно. Но ведь нельзя же, чтобы пропадали только они. А?
— Я готов, — тихо сказал Наркевич, — это, собственно, то самое, зачем я и пошел на войну. Это — подвиг. И я готов.
Мать хозяйки, сгорбленная седая старушка с лицом такого цвета, какой бывает у румяных осенних листьев, сшила четыре пары дорожных туфель, — две пары из брезента, две — из половиков.
— Ступайте, батюшки мои, — говорила она, — ступайте! Главное дело, чтобы «их» с заду-то, с заду насечь…
Старушка стояла перед Карбышевым, как живая деталь чего-то, давным-давно умершего, — собственность истории, вырвавшаяся из ее цепких рук. Она смотрела на Карбышева и улыбалась.
— Понял? Вижу, понял. Красовиты мы с тобой никогда не бывали, а молоды были оба. Как не понять?
Учитель хлопотал, упаковывая продукты. Карбышев написал на клочке бумаги свой московский адрес.
— Очень прльошу, — сказал он учителю, — когда будет можно, напишите жене.
Складка между бровями учителя резко углубилась.
— Разве если в живых не останусь. Я ведь в партизаны уйду.
Хозяйка возилась на дворе возле рыжей коровенки с белой звездой на лбу. Карбышев никак не мог понять: что такое делает хозяйка. А она ничего не делала, — только всхлипывала и сморкалась, всхлипывала и сморкалась без конца. Настоящий разговор не нуждается в словах. Довести Карбышева и Наркевича до «бедаков» Романюта непременно хотел сам. Он считал, что направление через Узду к Днепру — самое правильное: сплошные леса да болота. А уж кому бы лучше знать эти места! Ждали темноты. Солнце грузно скатывалось с неба. Окна низовских хат брызгались жидким пламенем заката. По деревьям, по траве медленно проходил холодный вздох. Звездная мелочь ясно выступила из темной прорвы ночи. Облако повернулось серебристыми краями, и бледный лунный свет, дробясь в змеиных извивах, пролился между густою тенью деревьев школьного сада. Собака выбежала за ворота, наскоро огляделась и, заметив месяц, яростно залаяла сперва на него, потом — на трех скоро и бесшумно уходивших людей.
Глава сорок третья
Уже неделю оборонялся Брест. Двадцать восьмого, в субботу, около двух часов дня, над крепостью взмыл советский самолет-истребитель. Откуда он взялся, никто в крепости не заметил, — вдруг обозначился в ясном небе над самой линией фашистской атаки. Гитлеровцы тотчас перенесли огонь своих зенитных батарей на смельчака. Вылетели три мессершмитта и кинулись на истребителя. Но он сбил одного и, не теряя времени, скрылся. «Весь гарнизон неотрывно следил за воздушным боем. Весь гарнизон единодушно кричал „ур-ра!“, когда падал мессершмитт. А когда советский летчик уходил, весь гарнизон, как один, махал ему вслед пилотками и руками. Ушел, совсем ушел летчик, и не видно уже ничего в сверкающем синем небе, а пилотки все мелькают над головами, и руки машут, прощаясь…
Случай этот ровно ничего не мог изменить в отчаянном, безнадежном положении гарнизона. И люди это знали. Но так устроено сердце у людей, что радость действует на него, как кислород. Видеть «свой» самолет в успешной борьбе — радость. Вдруг ощутить свою связь с этим самолетом, а через него — с армией, а через армию — с народом, за свободу и счастье которого бьешься, — громадное счастье. Гарнизон ободрился, дух его поднялся. И оказалось, что это было очень нужно для завтрашнего дня…
Все попытки гитлеровцев проникнуть в цитадель до сих пор были неудачны. Лязгая гусеницами по мостовой, ползли к Центральным и Ильинским воротам танки с открытыми люками; из танков грозно смотрели жерла пушек. Вот башня танка вертится то в одну, то в другую сторону. Танк ведет огонь осколочными. Снаряды летят и рвутся. Но недаром комиссар Юханцев долго служил в инженерных войсках. Недаром слушал «частные» лекции Карбышева. Все это очень и очень пригодилось ему теперь в Бресте. Танк подползает к воротам. И вдруг что-то так грохает под воротами, словно шар земной треснул. В дыму и в огне, в вихре красных искр, разваливается танк. Подорвался на мине… Загородил путь другим танкам… Ур-ра! Тогда гитлеровцы усиливали огонь тяжелых батарей, расставленных по улице 17 Октября, около театра, на площади Ленина и на Каштановой аллее. И это — не мед. Но терпеть можно. Так шло до воскресенья, двадцать девятого.
В этот день с восьми часов утра фашистские штурмовики заревели над крышами крепостных зданий. До полудня они сбрасывали на цитадель пятисоткилограммовые бомбы. Шипят, визжат, свистят и воют бомбы. И стены домов двигаются, словно их поставили на шарниры. Что ж? Бомбежка — точь-в-точь такая, как полагается ей быть. Терпеть можно. Но с полудня начался ад. Во-первых, вступили в дело
