— Тут неподалеку, — ответил он невпопад и неожиданно встал. — Извините, мне надо напоить лошадь…
Взбираясь на берег, он вновь оступился, но на этот раз она удержалась от смеха. Он направился прямо к опушке, даже не подходя к куче снаряжения и оставив безнадзорным ружье. Правда, один раз он оглянулся через плечо, но Элизабет отвела глаза.
Вскоре он вышел из леса, ведя в поводу обеих лошадей. Пришлось встать и помочь ему спустить их к воде. Очутившись между двумя животными, она не удержалась и потрепала лошадь Гельварда по холке.
— Хороша лошадка, — похвалила она. — Это ваша?
— Ну, не совсем моя. Просто я предпочитаю ее другим.
— А как ее зовут?
— Ее… я не давал ей имени. А разве надо?
— Нет, это не обязательно. У моей вот тоже нет определенной клички.
— Мне нравится ездить верхом, — внезапно признался он. — Самая приятная особенность моей профессии.
— Не считая возможности шлепать босиком по воде. Чем вы вообще занимаетесь?
— Я… на это трудно ответить в двух словах. А вы?
— Я медицинская сестра… Во всяком случае согласно диплому. А на деле за что только не приходится браться!
— У нас тоже ест медицинские сестры, — заявил он. — Там, где я живу.
Она взглянула на Гельварда с новым интересом.
— Это где же?
— В Городе. Отсюда на юг.
— Как он называется?
— Земля. Но мы чаще всего называем его просто Город.
Элизабет нерешительно улыбнулась, не уверенная, что правильно расслышала название.
— Расскажите не про свой город.
Он покачал головой. Лошади напились и теперь обнюхивали друг друга.
— Мне пора ехать.
Он поспешил к куче снаряжения и принялся второпях навьючивать лошадь. Элизабет с недоумением следила за ним. Кое-как распихав снаряжение по седельным сумкам, он повернул лошадь и вывел ее на берег. На самой опушке леса он оглянулся.
— Извините меня. Я, наверное, кажусь вам грубияном. Все дело… все потому, что вы так не похожи на остальных.
— На остальных?
— На жителей этих мест.
— Это что, плохо?
— Нет, конечно. — Он обвел взглядом оба берега, словно надеялся найти там повод задержаться. И вдруг вообще раздумал уезжать и привязал лошадь к первому же дереву. — Могу я попросить вас об одном одолжении?
— Разумеется.
— Вы не будете возражать… Не позволите ли мне нарисовать вас?
— Нарисовать?..
— Ну да… Я сделаю беглый набросок. Боюсь, я не слишком хороший художник, не очень-то опытный. Но когда я бываю здесь, на севере, я люблю делать зарисовки того, что вижу.
— Именно этим вы и занимались, когда я подошла к вам?
— Да нет. То была карта. А я имею в виду зарисовки, настоящие зарисовки.
— Будь по-вашему… Вы хотите, чтобы я позировала?
Он порылся в одной из седельных сумок и извлек на свет пачку разношерстных листков. Элизабет успела заметить, что на каждом листе был какой-то карандашный рисунок.
— Нет, нет. Просто оставайтесь там, где стоите. Только повернитесь чуть иначе, пожалуйста… ближе к лошади.
Гельвард присел на берегу, пристроив листки на коленях. Элизабет была сбита с толку неожиданным поворотом событий и даже как-то оробела, что вообще-то было ей отнюдь не свойственно. Мужчина время от времени бросал на нее цепкие взгляды. Чтобы лошадь не беспокоилась, Элизабет обняла ее снизу за шею.
— Вы не можете держаться прямее? — вдруг спросил Гельвард. — Повернитесь ко мне… вот так…
Элизабет оробела еще больше — и внезапно поняла, что ей навязали неестественную, крайне неудобную позу. Он рисовал и рисовал, хватая один листок за другим. Она понемногу расхрабрилась и перестала обращать на него внимание, лаская лошадь. Потом он попросил ее сесть в седло, но ей это уже порядком надоело.
— Можно мне посмотреть, что у нас получилось?
— Я никому не показываю свои рисунки.
— Ну пожалуйста, Гельвард. Меня еще никогда не рисовали.
Он порылся в пачке листков и отобрал три из них.
— Не знаю, понравится ли вам…
Приняв листки, она невольно воскликнула:
— Боже, неужели я такая тощая!
— Отдайте обратно! — вспылил он.
Она отбежала на несколько шагов и быстро просмотрела все рисунки. Нетрудно было догадаться, что изображенная на них женщина именно она, но пропорции были какими-то необычными. И она сама, и лошадь выглядели очень высокими и худыми. Это производило впечатление не то чтобы отталкивающее, но, за неимением более точного слова, странное впечатление.
— Прошу вас… отдайте.
Она вернула рисунки, он присоединил их к пачке и, резко повернувшись, зашагал к опушке, туда, где привязал свою лошадь.
— Я вас обидела? — спросила Элизабет.
— Не обидели, просто не надо было вам их показывать.
— По-моему, они превосходны. Только… только это, оказывается, нелегко — увидеть себя как бы чужими глазами. Я же говорила вам, что меня никогда не рисовали.
— Вас трудно рисовать.
— А можно взглянуть на другие рисунки?
— Вам будет неинтересно.
— Послушайте, я делаю это вовсе не для того, чтобы погладить вас по шерстке. Мне и вправду хочется взглянуть.
— Ну, что с вами поделаешь…
Он отдал ей всю пачку, а сам отошел к своей лошади и притворился, что поправляет сбрую. Именно притворился: просматривая рисунок за рисунком, Элизабет краешком глаза следила за Гельвардом и видела, что он поглядывает на нее, стараясь угадать ее оценку.
Сюжеты рисунков были самыми разными. Значительная их часть была посвящена лошадям, скорее всего, одной и той же, его лошади: вот она пасется, а вот стоит, гордо откинув голову. Вся эта серия была поразительно реалистичной — скупыми штрихами он сумел передать характер существа послушного, но гордого, прирученного, но все-таки себе на уме. Как ни удивительно, во всей серии пропорции оставались абсолютно верными. Попадались и портретные зарисовки — то ли автопортреты, то ли изображения мужчины, с которым Элизабет видела Гельварда в селении. Мужчина был нарисован в плаще, без плаща, подле лошади, с видеокамерой в руках. И опять чувство пропорции художнику почти не изменяло.
Гораздо труднее давались Гельварду пейзажи — деревья, река, загадочное сооружение на веревках на фоне отдаленных холмов. Что-то у него тут не получалось: иногда пропорции оставались жизненными, но чаще всего странно искажались. Она никак не могла разобраться, в чем дело: быть может, у него не ладится с перспективой? Ответа она не нашла за недостатком специальных знаний.
Последними в пачке оказались зарисовки, сделанные здесь у реки. Первые эскизы были не слишком удачными — те три, что он отобрал сам, намного превосходили их. Озадачивала лишь явная удлиненность силуэта — и у нее, и у лошади.
— Ну что? — не выдержал он.
— Я… — Она не смогла подобрать нужного слова. — По-моему, они хороши. Только необычны. Вы очень наблюдательны.
— Вас очень трудно рисовать, — повторил он.
— Мне особенно понравился вот этот, — она вытащила из пачки рисунок лошади с откинутой, развевающейся гривой. — Совсем как в жизни.
Он усмехнулся.
— Мне и самому этот нравится больше всех.
Она перебрала рисунки снова. На некоторых из них присутствовала одна и та же непонятная ей деталь. Вот, например, на этом мужском портрете: в верхнем углу таинственное четырехконечное пятно. И такое же — на каждом рисунке, сделанном у нее на глазах.
— Что это? — спросила она, указывая на пятно.
— Солнце.
Она нахмурилась, но решила не продолжать эту тему. И без того она, по-видимому, нанесла его художническому самолюбию чувствительный удар. Тогда она взяла из трех рисунков, отобранных Гельвардом поначалу, тот, который посчитала лучшим.
— Вы не подарите мне его?
— Я думал, он вам не понравится.
— Напротив. По-моему, этот рисунок очень удачен.
