Он пригласил ее где-нибудь поужинать. И ужин тот стал классическим первым свиданием – с шампанским, роскошными розами и одним десертом на двоих – шоколадным фондю. Она кормила его с ложечки клубникой в шоколадном соусе. Потом они целовались в его автомобиле. А потом он отвез ее в отель в Серебряном бору.
Хрустальная идиллия треснула, наткнувшись на его фразу:
– Настенька, ты ведь понимаешь, что я женат?
И ей пришлось сказать: да, понимаю. Разве могла она ему исповедоваться? Вылить на него ушат своих переживаний? Разве могла рассказать, как много значит для нее сам факт того, что она захотела мужчину! Почти целый год она была ледяной Снегурочкой, но вот появился он, и образ того, другого, побледнел. То, что было для нее самой главной целью, то, ради чего она вообще приехала в Москву, на одну минутку показалось не таким уж важным. На одну минутку – там, в душной кухне «Бомонд-cafе», когда он опрокинул ее на стол. Он бы все равно не понял. Поэтому Настя ограничивалась тем, что с улыбкой на него смотрела и мусолила его руку в своей руке.
Так Настя Прялкина стала одной из тех многочисленных горожанок, кто, целуя мужчину, обреченно смотрит на часы; кто, развязывая его галстук, хмурится, представляя, как этим же утром другая женщина затягивала его узел – безмятежная, улыбающаяся и, быть может, хоть капельку более счастливая, чем Настя. Другая, с колечком на пальце, с помятой и пропахшей нафталином фатой в комоде, с чуть смазанным штампом в паспорте и воскресным обедом в духовке. Другая, которая не принимает оральных контрацептивов и ближе к лету и новогодним каникулам активно шерстит турагентства на предмет куда бы отправиться в семейный отдых: на жаркие пляжи Португалии или на заснеженные склоны Альп. Она – законная жена, хозяйка, а такие, как Настя, – временное явление, как сквознячок, весело танцевавший в комнате, пока чья-то уверенная рука наглухо не закрыла окно.
В «Бомонд-cafе» все время приходила женщина, очень странная. Звали ее Анфисой. Она была из породы лишенных категории возраста «взрослых московских невест» – то ли хронически невысыпающаяся дева слегка за тридцать, то ли бросившая все моральные силы на уход за собой дама под пятьдесят, не разберешь.
Анфису трудно было не заметить. Во-первых, она была отчаянно рыжей – и то был не благородный золотой пшеничный оттенок, а полыхающий, уместный скорее на рейв-party, сочный, наглый, лисий цвет.
Во-вторых, она носила шляпы с вуалью – они придавали ей не изысканный «ренатолитвиновский» шарм, а карнавально-бордельный душок.
В-третьих, у нее была грудь… нет, не просто грудь, а ГРУДЬ, всегда полуоголенная, благосклонно выставленная напоказ – того и гляди выпрыгнет из тесноватого декольте.
В-четвертых, Анфиса была из тех, кто давным-давно сросся с некогда выбранной маской и теперь все делает напоказ. Как она заходила в помещение, как, поведя плечом, сбрасывала на руки подбежавшему гардеробщицу каракулевое болеро, как останавливалась и прищуренно разглядывала зал, выбирая столик (но в итоге всегда садилась за один и тот же, в самой середине, чтобы у всех на виду). Как закусывала нижнюю губу, в миллионный раз читая меню, как сухим щелчком загорелых пальцев подманивала белую от злости Василису, как нарочито низким голосом спрашивала, хороши ли сегодня улитки, и как удовлетворенно кивала, услышав, что именно сегодня улитки баснословно удались… И как она медленно ела, ни на кого не обращая внимания, но невидимым магнитом притягивая чужие взгляды к себе самой.
Несмотря на то что ее стандартный заказ – салат с улитками, свежий гранатовый сок и ванильный капучино – стоил ни много ни мало сто долларов и ровно столько же она оставляла на чай, персонал над ней посмеивался. Василиса, увидев ее в зале, кривилась:
– А, опять эта.
Однажды Настя не выдержала:
– Вась, а чем она так тебе не угодила? Ты с нее одной минимум двести долларов в неделю имеешь, за десять минут обслуживания.
– Ты что, не знаешь, кто это? – предвкушая сплетню, заблестела глазами Василиса.
Сплетничать Василиса любила, несмотря на то что львиная доля ее интеллектуальных усилий уходила на то, чтобы прослыть особой тонкой и высокодуховной.
– Нет… Она что, знаменитость?
– В некотором роде, – хмыкнула Вася. – Ну да, откуда тебе знать, ты же тут без году неделя. Это невеста Давида Даева.
– К… кого? – у Насти пол ушел из-под ног, закачался, как корабельная палуба в шторм.
А Васе хоть бы что – курит себе в форточку, стряхивая пепел щелчком пожелтевшего от никотина ногтя. Равнодушный профиль, пшеничная прядь буднично заправлена за ухо.
Настина реакция ее позабавила.
– Да не суетись ты так, – хмыкнула Василиса. – Или сама на До глаз положила? А что, он, говорят, неразборчивый.
Настя надеялась, что постороннему невозможно заметить ее полыхающих щек. Или что их свекольную яркость спишут на близость духовки, в которой томится-благоухает пузырчатый домашний хлеб.
– Но ей же… Не знаю, сколько ей лет, но она его намного старше, – выдавила она.
– Да пошутила я. Никакая она не невеста. Просто у них была связь, три года назад. Я тогда только сюда устроилась. Все, можно сказать, на моих глазах происходило… Так, ничего особенного. Он тогда совсем зеленый был, старшеклассник… А она… Ну что она, примерно такая же, как сейчас, только одевалась скромно. У нее свой бизнес, рекламное агентство. Сначала я думала, что она мальчонку содержит. Сама знаешь, таких парочек тут тоже полно. А когда узнала, кто он такой… Надо отдать ему должное, уже тогда он умел обращаться с этими дешевками.
– Почему… с дешевками? – спросила Настя.
– Ну а кому еще он может понравиться? – искренне удивилась Василиса. – Но ты подожди, сейчас начнется самое интересное! Они приходили сюда раз десять-двенадцать, не больше. Никого не стеснялись. Он под столом ее колени оглаживал. А она… Она с каждым разом выглядела все более нелепо.
– В смысле?
– Ну сначала она была вся такая из себя неприступная бизнес-леди, костюмы в полоску, очки, темно-шоколадная Birkin, закрытые туфли. Марлен Дитрих недоделанная. А потом… Начала юбки короткие носить, водолазки леопардовые. Однажды – нет, ты представить не можешь – явилась в шубке из перьев – такие стриптизерши носят. А До нравилось, сразу было видно. Он неравнодушен к вульгарному вкусу.
(Настя втянула голову в плечи.)
– А потом он ее бросил. Переключился на какую-то кикимору в стразах. Дочь банкира. Похожа на кобылу Пржевальского, а все туда же – ногти как у Фредди Крюгера, наращенные патлы до пят, загар темнее, чем у Донателлы Версаче. Казалось бы, Анфисе этой радоваться надо, что с малолеткой не получилось ничего. Ну что это были за отношения, курам на смех. А она спятила. Приходит сюда чуть ли не каждый день, уже три года. За это время от деловых костюмов не осталось и следа. Волосы в рыжий покрасила. То липосакцию бедер сделает, то пупок проколет. На возобновление отношений надеется. Тут над ней все угорают… А почему ты так этой Анфисой заинтересовалась?
Настя в срочном порядке перевела разговор на другую тему. Но отметила для себя: у него вульгарный вкус. Надо обзавестись хотя бы одной короткой юбкой и декольтированной майкой со стразами, чтобы к нему подобраться.
Хотя в последнее время она даже не была уверена в том, что ей действительно надо подбираться к Давиду Даеву. С одной стороны, обида вроде бы до сих пор была крепка, и сердце до сих пор замирало, когда Настя слышала его имя или видела в газете его фотографию. С другой – она не понимала, как можно ему отомстить и нужно ли вообще кому-то мстить, тем более кому-то, кто, возможно, ни имени твоего не помнит, ни лица.
Оглядываясь назад, она со стыдом понимала, что тем беззаботным летним вечером сама напросилась на такого рода обман. Слонялась по бульвару в вечернем платье, охотно познакомилась с первым встречным, села в машину, в которой находилось трое (включая водителя) взрослых мужчин. Отправилась домой неизвестно к кому, добровольно проглотила сомнительную таблетку. На что она рассчитывала – что ее уложат в гостевой комнате, а на следующее утро подадут кофе в постель и подарят цветы?
Постепенно Настя успокаивалась. Ей больше не снились кошмары, она больше не была маниакальным покупателем журналов «Hello» и «Ok» и спокойно проходила мимо клуба «La-La». С другой стороны, это спокойствие в некотором роде обесценивало все ее московское существование – она приехала, чтобы отомстить, с этой мыслью она карабкалась вверх, и теперь, когда желание мести выцвело, подобно старой газете, год провалявшейся на солнечном подоконнике, теперь спрашивается: а зачем ей продолжать сопротивляться, что-то кому-то доказывать? Возвращаться в Углич она, понятное дело, не желает. Она могла бы спокойно работать, расслабленно жить, не тратя каждую секунду существования на истерическое самосовершенствование.
Настя задавала себе эти вопросы, но в глубине души знала точно: она больше не сможет жить без этой гонки. Она привыкла жить на скорости, спать не больше шести часов в сутки, постоянно постигать, развиваться, меняться. И самое главное – в ней есть все данные для перемен. Настя гибкая, как ребенок, и новая информация липнет к ней, как ворсинки к черному пальто.
Жена Антона, Светлана, бравировала своей продвинутостью – любовниц супруга она обсуждала светским тоном, со спокойной полуулыбкой, которая совершенно не шла ее изможденному внутренними истериками лицу. Любую отвлеченную беседу она умудрялась постепенно свести к теме адюльтера. Все знали о Светином пунктике, кто-то тихо по этому поводу злорадствовал, кто-то, вздыхая, сочувствовал несчастной бабе. Сама она, наверное, ужаснулась бы, если бы поняла, какое на самом деле производит впечатление. Ей-то хотелось казаться ироничной, богемной, даже роковой.
– Милочка, ну а что вы хотели, – щурилась она. – Молодой муж – тяжелая ноша. Тут надо либо смириться с его темпераментом, либо рубить сук себе по плечу. Но дело в том, что меня патологически не возбуждают ровесники…
Она красила волосы в иссиня-черный цвет и стриглась «кружком», под Мирей Матье. Когда-то эта прическа шла ей, шестнадцатилетней хохотушке с ямочками на щеках и беззаботным взглядом. Сорокалетней Светлане, худощавой, бледной, с желтоватыми зубами хронической курильщицы, требовалось что-то более легкомысленное.
Она познакомилась с Антоном, когда ей было тридцать, а ему – двадцать два. Веселый, улыбчивый, открытый миру, он был пойман на крючок ее увядающих прелестей. Светлана казалась ему настоящей женщиной, роскошной, искушенной, терпкой, выдержанной, как дорогой коньяк. Уже тогда она выглядела немного старше своих лет. Увядание ей шло – в ее образе была некая романтика декаданса. Она не пыталась запудрить природную бледность, замаскировать синеватые тени под блестящими темными глазами. Она носила строгие черные платья и меха. Духи у нее были старомодные, душновато-сладкие. Взгляд – мягкий, понимающий, покровительственный. Антона она называла «мой мальчик», и это было так странно, ведь она сама была еще так молода, в ее возрасте другие носят джинсы и катаются на роликах!
Антон влюбился.
Светлана не понравилась ни его друзьям, ни его родителям. Ей, казалось, было все равно. Она вообще держалась холодновато-отстраненно, и это казалось
