она уже была отравлена комплексом неполноценности. Вы знаете, Верочка, это ведь почти неизлечимо.
– Уж я-то знаю, – вздохнула я.
– После Оленьки была Варвара. А потом Надюша. С Надюшей я расстался сегодня утром. Просто собрал вещи в чемодан, оставил записку на кухонном столе и ушел, пока она спала… Весь день слонялся по городу, сам не свой…
– А вечером решили броситься с моста.
Петр грустно кивнул. Как ни странно, его трагедия более не казалась мне театром абсурда. Я перебралась на подлокотник его кресла и погладила его по голове. Он с готовностью приник к моей груди – в этом порыве не было ни капли эротизма, скорее он нуждался в материнской поддержке. Ему необходимо было почувствовать, что он не один.
– Ну ладно вам, ладно, – я гладила его волосы. – Все еще наладится. Вы встретите женщину, которая будет любить себя такой, какая она есть. Которую не переубедят ни соседки, ни подруги-манекенщицы, – я говорила это и самой себе не верила. Если такие женщины есть, то уж не в этом безумном городе, помешанном на перфекционизме.
– Не могу же я заточить ее в хрустальной башне, – невесело усмехнулся Петр, – запретить ей читать журналы и смотреть кино. Отвадить всех ее безумных подруг… Все они были потрясающими женщинами, все пять моих бывших жен. Такими разными, красивыми… И с чего они взяли, что лучше быть как все? Почему все считают, что торчащие ребра – это красиво? Что отсутствие зада украшает девушку? Почему они предпочли из уникальных экземпляров превратиться в банальных штампованных кукол?! Не понимаю… Вера, я так разнервничался. Наверное, я вас шокировал.
– Немного, – улыбнулась я. – Просто в последнее время мне все больше попадались мужчины, не считающие пышечек за женщин. Никогда не задумывалась об обратном полюсе этой ситуации.
– Спасибо вам, Вера. Вы замечательный человек, так мне помогли. Наверное, мне просто надо было выговориться… Но я такой эгоист. Вывалил на вас свои проблемы и даже не поинтересовался вашими. Вы, кажется, сказали, что у вас тоже черная полоса?
– Ну… Вроде того, – замялась я. После его исповеди мне казалось неприличным говорить о своей борьбе с лишним весом. Кстати, наверное, год назад я была женщиной в его вкусе. Хорошо, что я не имею сентиментальной привычки расставлять по квартире собственные фотографии. А то он сразу бы понял, с кем имеет дело, и подумал бы, что мое сочувствие имеет глумливую подоплеку.
– Расскажите мне, – почти весело попросил Петр, – вы тоже расстались с мужчиной? Вера, а может быть, выпьем чаю? Мне на нервной почве всегда есть хочется. Не против, если я сделаю себе бутербродик?
Я машинально кивнула, все еще углубленная в свои хмурые мысли. Петр отправился на кухню, бодро загремел чашками. Он только успел подойти к холодильнику, а я уже почувствовала озоновый холодок приближающейся катастрофы. Жуткий момент – ты прекрасно понимаешь, что сейчас произойдет нечто ужасное, но сделать ничего не можешь.
Не могла же я с воплем «Не-е-е-ет!!» броситься ему наперерез.
Поэтому я просто стояла, прислонившись к дверному косяку, и, закусив нижнюю губу, наблюдала за его действиями. Вот он открывает дверцу холодильника. Улыбка медленно сползает с его лица. Он удивленно смотрит на поросшие инеем пустые полки, потом переводит взгляд на меня… С некоторых пор я и правда не держу дома продуктов. Так удобнее – меньше соблазнов. Пакетик обезжиренного кефира, заветренный кусочек сыра, надкушенный ржаной хлебец. И – вот ужас – пузырек с красноречивой надписью «Пилюли от аппетита».
У него было такое лицо, что моя рука инстинктивно дернулась к телефонной трубке, звонить 03. Все краски схлынули с лица Петра, его щеки ввалились, губы посерели, а подбородок затрясся от гнева. В тот момент ему можно было дать и пятьдесят лет.
– Ты… Так ты… Как ты могла… Я рассказывал, а ты смеялась… Это все подстроено…
– Петр, успокойтесь, – начала было я, но, остановленная его взглядом, притихла.
С делано равнодушным лицом он прошествовал в прихожую, долго не мог попасть в ботинки. Когда он завязывал шнурки, пальцы его тряслись, как у алкоголика. А мне почему-то хотелось плакать.
– Ты просто ничтожество, Вера, – он старался держаться холодно, но его голос все еще дрожал, – женщины сходят с ума из-за таких, как ты. Ты подаешь дурной пример. Ты втискиваешься в детские шорты и смеешь этим гордиться. Хотя что хорошего может быть в том, что у взрослой бабы зад, как у подростка. Своим видом и образом жизни ты внушаешь другим комплексы. Люди сходят с ума. Красивые женщины превращаются в скелетов.
– Подожди, я просто…
– Я не желаю ничего слушать. Это ты виновата в том, что моя личная жизнь пошла коту под хвост. Ну может быть, не лично ты, – он криво усмехнулся. – Но такие, как ты. Вы все из одного лагеря, и когда-нибудь я пойду на вас войной. Вы изменили культ красоты, исказили само понятие «красивая женщина». По- моему, вас надо отлавливать, запирать в вольерах с колючей проволокой и насильно вталкивать вам в горло бруски сливочного масла. И отпускать только, когда на вас лопнут ваши джинсы!
– Постойте, я…
– Не надо, Вера. Я ухожу. И знаете – мне жаль, что сегодня вы меня спасли. Скажу даже так – это какая-то издевка, что меня спасли именно вы.
Он ушел, а меня еще долго била нервная дрожь. Завернувшись в одеяло, я подошла к зеркалу и посмотрела на свое изможденное лицо. Скулы острые, глаза запали, кожа пожелтела, лицо словно мумифицировалось.
Болезненная худоба идет не всем. Если худая Наталья Водянова выглядит как спелый персик, это вовсе не значит, что выпирающие косточки – единственно возможный рецепт красоты. Как послушная марионетка, я последовала воле Нинон. Но у нее модельная фигура от природы, а у меня – полные колени и ямочки на щеках.
Мне стало дурно.
Я прилегла на пол и обняла голову руками.
Не знаю, сколько времени пролежала я вот так, на прохладном полу, завернувшись в одеяло и притянув колени к груди. Кажется, у меня звонил телефон. Кажется, я слышала писк разряжаемого мобильника. Кажется, за окном то светлело, то снова становилось темно. Мне было все равно. Я была окружена ватным коконом равнодушия. Не чувствовала сквозняка, голода, жажды. В какой-то момент мне начало казаться, что я больше не живой человек, я всего лишь часть этой пыльной квартиры, намертво вросшая в старенький паркет.
В дверь кто-то звонил, потом стучал, потом колотил ногами – но я даже не повернула головы. Я равнодушно прислушивалась к чужим голосам:
– Кажется, у нее горит свет! – это говорила соседка, тетя Надя.
– Надо ломать дверь, – гулкий мужской голос, встревоженный. Кажется, Гениальный Громович. Господи, ему-то что от меня понадобилось?
– Да брось! Наверное, загуляла, Верка такая! В последнее время ее не узнать. Нацепит шмотки блядские и уходит.
Всегда знала, что тетя Надя меня недолюбливает.
– Она пропала три дня назад.
Ого, значит, прошло целых три дня.
– Такого раньше не было. Я обзвонил всех ее знакомых. Уезжать она точно не собиралась. Все, я ломаю дверь.
– Надо бы милицию, – я словно наяву увидела, как тетя Надя неприязненно поджимает морковные губки.
– Плевать я хотел на милицию, – с несвойственной ему брутальностью заявил Гениальный Громович.
Старенькая дверь трещала под натиском его ударов. Похоже, он пытался выбить ее плечом. Я решила облегчить ему участь – попробовала встать, однако ноги меня не слушались. Мне удалось приподняться на одно колено. Голос застрял где-то в самой сердцевинке моего никчемного существа и никак не хотел вырываться наружу – как ни напрягала я голосовые связки, изо рта вырывался лишь слабенький писк.
Наконец дверь не выдержала. Громович ввалился в квартиру – я видела его взволнованное лицо сквозь веер пришторенных ресниц. Он не сразу меня заметил, ведь я лежала в самом углу.
– Я здесь… – еле слышно позвала я, – я жива…
– Господи! Верка, кто тебя так? – Он метнулся ко мне, рухнул на пол, ударившись коленом, схватил меня за руку, проверяя пульс, – тебя изнасиловали?
– Да я готова заплатить сто баксов тому, кто меня изнасилует, – из последних сил я улыбнулась. – Моя проблема в другом – меня никто не хочет. Но теперь, видимо, все изменится, ведь я наконец соответствую международным стандартам красоты.
Его лицо исказила странная гримаса – он все понял.
– Какая же ты дура! – у него было такое лицо, словно он был готов меня ударить. – И я, дурак, ничего не замечал… Я должен был сделать это раньше.
– Что – это?
– Молчи. Я больше не позволю тебе так над собою измываться. Ты ляжешь в больницу, пройдешь курс лечения и снова станешь человеком. У моей матери есть знакомый в институте питания.
– Твоя мать никогда не будет заниматься моими делами…
– Будет – если я покажу ей твою фотографию, – уверенно сказал Громович. – Она всегда восхищалась твоей внешностью. Пусть посмотрит, во что ты превратилась.
– Она? Восхищалась? – не поверила я.
– Моя мама не такая уж мегера, какой ты привыкла ее считать. Ладно, где у тебя пижама, белье. Соберу твою сумку. Сегодня возьмем самое необходимое, завтра привезу все остальное.
– Что значит – соберу сумку?
– То и значит! – строго сказал Громович. – Мы едем в больницу, ты разве не слышала? Я не позволю тебе дальше над собой измываться.
Глава 10
Больничная нянечка – пожилая женщина с усталым добрым лицом в «улыбчивых» морщинках – шла впереди меня, без особенно труда неся на плече спортивную сумку с моими вещами, которая мне самой казалась неподъемной. Я была взволнована и напугана – почему-то меня не покидало ощущение, что я попала в тюрьму, хотя все документы были подписаны мною добровольно. В приемном отделении мне сделали капельницу, и я почувствовала себя значительно лучше. Гастрит отступил, ко мне вернулись силы, и я засомневалась – правильно ли я делаю, что позволяю запереть себя здесь? В документе, который меня заставили подписать, было сказано, что я не имею права самовольно покинуть стены заведения. И эти решетки на окнах, и охранник с автоматом, дежуривший у входа в отделение, и запуганные бледные девчонки, с любопытством выглядывающие из палат.
О девочках этих стоило бы сказать отдельно. Они не были похожи на людей. Тоненькие, как фарфоровые куколки, изящные, хрупкие, ломкие – казалось,
