некоторых солдат, затравленных до каторги, это происходило в такой последовательности: светлый и темный карцер, карцер по суду, дисциплинарный батальон, кандалы. Но трудно было ожидать перемены ветра. Воспоминания говорили Соткину, что начальство, перебивающее окриком: «Эй ты, профессор кислых щей, составитель ваксы, — на молитву!» — какой-нибудь пустяшный рассказ солдатам об Эйфелевой башне, — пользуется своей властью не только в деловых целях, но и потому, что это власть, вещь приятная сама по себе, которую еще приятнее употребить бесцельно по отношению к человеку душевно сильному. В этом был большой простор для всего.
«Могу здесь погубить свою жизнь, на это пошло», — думал Соткин. Наконец, приняв твердое решение более не служить, он уснул.
Через день Соткина утром на перекличке не оказалось. Фельдфебель написал рапорт, ротный написал полковому, полковой в округ; еще немного чернил было истрачено на исправление продовольственных ведомостей, а в городских и уездных полициях отметили, почесывая спину, в списках иных беглых и бродящих людей, мещанина Степана Соткина.
III
— Очень люблю я ершей, — сказал Павел Павлович, подвигая жене тарелку, — только вот мало в ухе перцу.
Обедали четверо — дядя, тетка, Евгения Алексеевна, и старый знакомый Инны Сергеевны, которого она знала еще гимназистом, — Аполлон Чепраков, земский начальник. Это был человек с выпуклым ртом и такими же быстро бегающими глазами; брил усы, носил темную бородку шнурком, похожую на ремень каски, имел курчавые волосы и одевался, живя в деревне, в спортсменские цветные сорочки, обтянутые по животу широким, с цепочками и карманами, поясом. Особенным, удивительным свойством Чепракова была способность говорить смаху о чем угодно, уцепившись за одно слово. Он гостил в имении четыре дня, ухаживал за Евгенией Алексеевной и собирал коллекцию бабочек.
— Да, в самом деле, — заговорил Чепраков, — ерш с биологической точки зрения, ерш, так сказать, свободный — одно, разновидность, а сваренный, как, например, теперь, — он ковырнул ложкой рыбку, — предмет, требующий луку и перцу. Щедрин, так тот сказку написал об ерше, и что же, довольно остроумно.
— Пис-карь, — страдальчески протянул Павел Павлович, — пис-карь, а не ерш.
— А, — удивился Чепраков, — а я было… Я ловил пискарей… когда это… прошлым летом… Евгения Алексеевна, — неожиданно обратился он, — вы напоминаете мне плавающую в воде рыбку.
— Аполлон, — вздохнула Инна Сергеевна, жеманно сося корочку, — посмотрите, вы сконфузили Женю, ах, вы!
— Галантен, как принц, — добродушно буркнул Павел Павлович.
Девушка рассмеялась. Большой, легкомысленный Чепраков больше смешил ее, чем сердил, неожиданными словесными выстрелами. Он познакомился с ней тоже странно: пожав руку, неожиданно заявил: «Бывают встречи и встречи. Это для меня очень приятно, я поражен», — и, мотнув головой, расшаркался. Говорил он громко, как будто читал по книге не то что глухому, а глуховатому.
— Аполлон Семеныч, — сказала Евгения, — я слышала, что вы были опасно больны.
— Да. Бурса мукоза. — Чепраков нежно посмотрел на девушку и повторил с ударением: — Мукоза. Я склонял голову под ударом судьбы, но выздоровел.
Этой темы ему хватило надолго. Он подробно назвал докторов, лечивших его, лекарства, рецепты, вспомнил сестру милосердия Пудикову и, разговорившись, встал из-за стола, продолжая описывать больничный режим.
Обычно после обеда, если стояла хорошая погода, Евгения уходила в лес, начинавшийся за прудом; дядя, покрыв лицо платком, ложился, приговаривая из «Кармен»: «Чтобы нас мухи не беспокоили», — и засыпал в кабинете; Инна Сергеевна долго беседовала на кухне с поваром о неизвестных вещах, а потом шла к себе, где возилась у зеркала или разбирала старинные кружева, вечно собираясь что-то из них сделать. Чепраков, захватив сетку для бабочек, булавки и пузырек с эфиром, стоял на крыльце, поджидая девушку, и, когда она вышла, заявил:
— Я пойду с вами, это необходимо.
— Пожалуйста. — Евгения посмотрела, улыбаясь, в его торжественное лицо.
— Необходимо?
— Да. Вы — слабая женщина, — снисходительно сказал Чепраков, — поэтому я решил охранять вас.
— К сожалению, вы безоружны, а я, как вы сказали, — слаба.
— Это ничего. — Чепраков согнул руку. — Вот, пощупайте двуглавую мышцу. Я выжимаю два пуда. У меня дома есть складная гимнастика. Почему не хотите пощупать?
— Я и так верю. Ну, идемте.
Они обогнули дом, пруд и, перейдя опушку, направились по тропинке к местной достопримечательности — камню «Лошадиная голова», похожему скорее на саженную брюкву. Чепраков, пытаясь поймать стрекозу, аэропланом гуляющую по воздуху, разорвал сетку.
— Это удивительно, — сказал он, — от ничтожных причин такие последствия.
— Ну, я вам зашью, — пообещала Евгения.
— Вы, вашими руками? — сладко спросил Чепраков. — Это счастье.
— Да перестаньте, — сказала девушка, — идите смирно.
— Нет, отчего же?
— Оттого же.
«Право, я начинаю говорить его языком», — подумала девушка. Говорливость Чепракова парализовала ее; она с неудовольствием замечала, что иногда бессознательно подражает ему в обороте фразы. Его манера высказываться напоминала бесконечное, надоедливое бросание в лицо хлебных шариков. «Неужели он всегда и со всеми такой? — размышляла Евгения. — Или рисуется? Не пойму».
Остро пахло хвоей, муравьями и перегноем. Красные стволы сосен, чуть скрипя, покачивали вершинами. Чепраков увидел синицу.
— Вот птичка, — сказал он, — это, конечно, избито, что птичка, но тем не менее трогательное явление. — Он покосился на тонкую кофточку своей спутницы, плотно облегавшую круглые плечи, и резко почувствовал веяние женской молодости. Мысли его вдруг спутались, утратив назойливую хрестоматичность, и неопределенно запрыгали. Он замолчал, скашивая глаза, отметил пушок на затылке, тонкую у кисти руку, родинку в углу губ. «Приятная, ей-богу, девица, — подумал он, — а ведь, пожалуй, еще запретная, да».
— А я завтра в город, — сказал он, — масса дела, разные обязательства, отношения; четыре дня, прекрасно проведенные здесь, принесли мне, собственно, физическую и духовную пользу, и я снова свеж, как молодой Дионис.
— А вы любите свое дело? — спросила, кусая губы, Евгения.
— Как же! Впрочем, нет, — поправился Чепраков. — Я — не кто иной, как анархист в душе. Мне нравится все грандиозное, страстное. Мужики — свиньи.
— Почему?
— Они грубо-материальны.
— Но ведь и вы получаете жалованье.
— Это почетная плата, гонорар, — веско пояснил Чепраков. Он коснулся пальцами локтя Евгении, говоря: — К вам веточка пристала, — хоть веточку эту придумал после долгого размышления. — Теперь вот что, — серьезно заговорил он, бессознательно попадая в нужный тон, — что говорить обо мне, я человек маленький, делающий то, что положено мне судьбою. Вы, вы как живете? Что думаете, о чем мечтаете? Что наметили в жизни? Вот что интереснее знать, Евгения Алексеевна.
— Это сразу не говорится, — заметила девушка.
— Ну, а все-таки? Ну, как?
