Колеса повозки по самые спицы тонут в пыли, четверка лучших лошадей тянет, надрываясь, – груз внутри не только объемист, но и тяжел. На козлах вместо кучера – Доминик. Помахивает кнутом, время от времени ожигая им по блестящим от пота конским бокам. Не пристало дворцовому эконому графа Чишкевича сидеть с вожжами, как простому кучеру, но на кого еще положиться в такие времена? Самому графу тоже не пристало скакать за повозкой, как рядовому гайдуку. Но… Двое гайдуков, переодетых в мундиры польских улан великой армии великого Наполеона скачут впереди, еще двое – позади. Я, генерал, командующий кавалерийским корпусом, обмундированным и вооруженным за мой счет, скачу в арьергарде, как последний солдат.
Мы выступили из замка утром. Развевающиеся знамена, гром оркестра… Генерал со своей свитой, отправляющийся в лагерь своего корпуса. Домочадцы и челядь долго махали нам платками со стен. Многие плакали – война, кто знает, кому суждено вернуться назад. Императору Франции неизменно сопутствует удача в сражениях, но сколько его солдат и генералов уже гниют на полях под Аустерлицом, Прейсиш-Эйлау, Фридландом? Не всем суждено вернуться назад…
На первом же привале я приказал полковнику вести отряд в лагерь, сказав, что сам буду завтра. Старик Грознецкий понимающе подмигнул – в пяти милях имение Завишей, юная панна Барбара известна всему краю, как коханка свежеиспеченного наполеоновского генерала, и тоже, наверное, желает проститься с ним по-настоящему. В другое время это подмигивание обошлось бы полковнику дорого, но сейчас я лишь робко улыбнулся в ответ. Война все меняет. Пусть думает, что я спешу к Басе. Все остальные тоже будут думать так.
Взяв с собой всего четырех улан, я поскакал по дороге к Завишам. Но уже через милю мы свернули в лес. Со своей охотой я изъездил все окрестные леса, и знаю здесь каждый куст. Обратно к замку мы прискакали еще засветло, и остановились в лесу, ожидая темноты.
Доминик сделал все, как договаривались. Когда мой отряд тихонько подошел к потайному выходу из подземного хода, там уже ждала повозка. Грузить ее пришлось моим переодетым в уланские мундиры гайдукам. Челядь только снесла груз в подземелье. Я специально отобрал самых дюжих из отряда, но даже они кряхтели, выволакивая тяжелые рогожные кули из узкого подземного хода и переваливая их в повозку, на солому.
– Осторожно! – шипел на них Доминик и даже пару раз замахнулся. Я перехватил его руку. Нельзя злить людей, которым, возможно, очень скоро предстоит защищать тебя. Никто не знает, что ждет нас в пути. У этой войны нет фронта. Наполеон стоит в Вильно, его маршалы – в Минске и Борисове, но в Дриссе – лагерь русских. По огромному ничейному пространству бродят отряды французских и русских фуражиров и мародеров. Ночами они, правда, передвигаться не рискуют. Но всегда найдется кто-нибудь сумасшедший…
Возле повозки тихо стоят трое мужиков. Одежда мастеровых, мешки с инструментами. Угрюмые взгляды из-под надвинутые на самые глаза шапок. С началом войны у всех мужиков такие взгляды. Доминик, умница, видя это, не приказал им помогать, а сами они не вызвались. Пусть. Они нужны для другого…
Хорошо смазанные колеса повозки не скрипят, только мягкий стук копыт, да фырканье лошадей нарушает ночную тишину. Полная луна освещает дорогу. Путь далек, а июльская ночь коротка. Нам еще многое надо успеть…
Errare humanum est. Человеку свойственно ошибаться (лат.). Когда Екатерина, эта жалкая немецкая княжна, мужеубийца и распутница, не имеющая никаких прав на российский престол, и, тем не менее, так обожаемая раболепными русскими вельможами, отбросив последние церемонии, свергла своего любовника Понятовского и ввела дивизии в обескровленную Польшу, мой отец рассчитывал подружиться с новой властью. Он присягнул на верность коронованной шлюхе и даже построил в Горке православный монастырь – Екатерина того пожелала. Но время показало, что подружиться с волками нельзя. Они заполонили своими невежественными попами наши земли, всячески притесняя истинную веру. Они не признали дворянство большинства шляхты, сделав моих верных слуг хлопами. Их знать раболепно пресмыкается не только перед царем, но и перед его временщиками, в то время как мои предки диктовали свою волю королям. Мы всегда были абсолютными властителями в своем крае, а сейчас я не имею права повесить хлопа, оскорбившего меня дерзким словом. Сразу наедет суд, и мне придется набивать карманы жадных судейских полновесным золотом. Я, Кароль-Станислав-Казимир-Теофаст, одиннадцатый граф Чишкевич, вынужден спрашивать позволения у полуграмотного временщика, чей отец был простым солдатом, как мне править на земле, принадлежавшей моим предкам еще триста лет назад!
Император Наполеон обещает возродить Польшу. Он вторгся в Российскую Империю, которая падет на колени, как пали Австрия и Пруссия. Мы вернем себе волю. Manu militari. С применением военной силы (лат.). Но военная удача переменчива. Наполеону тоже приходилось отступать. Для русских властей я – изменник, перешедший на сторону врага, чье имущество подлежит безусловной конфискации. Да и в великой армии полно сброда со всей Европы, жадного до чужого добра. Разумеется, после жалобы императору, сброд будет наказан. Но кто вернет фамильное достояние, спущенное в тавернах и трактирах? Transeat a me calix iste. Да минет меня чаша сия (лат.). А фамильное достояние у нас есть. В Речи Посполитой Чишкевичей знали, как расточителей. У нас своя опера и дворцы, мы устраиваем охоты на триста человек и летом иногда ездим на санях по соли. Но когда в твоем владении край, величиной с большое германское княжество, покорные мужики и отсутствие разорительных войн, ты просто не можешь обеднеть. Beati possidentes. Счастливы владеющие (лат.).
…Аббат ждал нас. Едва повозка тихо подъехала к южной стене монастыря, он выскользнул из потайной калитки и поднял руку, благословляя. Я отмахнулся – некогда. Он понял и подошел.
– Братия спит, – сказал шепотом. – У нас есть ревностные, которые любят молиться ночами, но я подлил сонного зелья в трапезу. Никто не проснется до утра.
Я благодарно кивнул и сделал знак Доминику. Он бросил поводья и подошел. Аббат сделал приглашающий жест.
Мы вошли в потайную калитку и по кирпичной лестнице спустились подвал. Только здесь, ударив кресалом, аббат зажег факел. Узким коридором мы прошли саженей тридцать и поднялись по каменной винтовой лестнице.
– Здесь, – сказал аббат, обводя факелом небольшую комнату со сводчатым потолком. – Никто из монахов не знает об этом месте – ключи только у меня. А когда вы замуруете входы, никто и не найдет…
Я оставил его на лестнице, сам с факелом, словно паж, остался в коридоре. Доминик вышел наверх распорядиться. Скоро мимо меня гайдуки, кряхтя, протащили первый куль, затем второй, третий…
Они сопели и кряхтели, но через полчаса все двенадцать кулей из повозки переместились в потайную комнату. От лестницы ее отделяла запираемая на замок кованая решетка. Я повернул ключ в замке и сделал знак Доминику. Он негромко отдал команду, и по лестнице стали подниматься те, угрюмые.
Работали они споро. Один носил кирпичи, второй мешал раствор в небольшом деревянном корыте, третий ловко укладывал кирпичи в дверном проеме. Стенка росла на глазах. Мы с Домиником подсвечивали факелами. Когда последний кирпич нашел свое место, каменщик уступил свое место товарищу, и тот, быстро замешав в корытце раствор, стал ловко покрывать свежую кладку штукатуркой. Выровняв стенку на том месте, где еще час назад был дверной проем, он подал знак товарищем, и те потащили инструмент вниз.
Вход на винтовую лестницу они заложили еще быстрее – здесь им не мешала решетка. Штукатурщик также быстро превратил недавний проем в часть стены. Только темный цвет сырого раствора говорил о том, что здесь еще недавно было другое. Сделав нам знак светить ближе, штукатурщик присмотрелся, и внезапно быстро сделал свои инструментом несколько царапин на свежем покрытии. Я чуть было не выругался, но вовремя сообразил: покрытие на старой стене было тоже не гладким. А штукатурщик нагнулся, собрал с поля горсть пыли и затер ею свою работу, чтобы не бросалась в глаза свежим цветом. Этот мастер знал свое дело. Доминик, как я и велел, нашел лучших. Жаль.
Я высыпал горсть золотых дукатов в протянутую руку штукатурщика, тот склонился в низком поклоне. Мы выбрались наружу, и аббат закрыл на ключ вход в подземелье. Через пару дней штукатурка высохнет, и никто не заметит изменений. Тем более, как заверил меня аббат, этой частью подземелья давно не пользуются, братия здесь не бывает. А чужаку тем более не разобраться…
Ночь еще стояла на дворе, когда мы тронулись в обратный путь. Пустую повозку кони тащили легко, и мы быстро преодолели расстояние до дорожной развилки. Здесь и попрощались. Я велел одному из гайдуков пересесть на козлы к Доминику – все-таки мужиков в повозке трое. Они не вооружены, но работали ловко – от таких можно ждать всего. В замок должен вернуться только дворцовый эконом. Я еще раз пожалел, что Доминик выбрал лучших. Пока мы грузили повозку, он успел шепнуть, что все трое – братья, со смешным прозвищем Бабоеды. Они, в числе других, по приказу моего отца строили православный монастырь в Горке. Значит, наверняка узнали место захоронения фамильного добра Чишкевичей. Хорошо, что православные. Война войной, но убивать единоверцев тяжелее…
Рассвет мы встретили в пути. Узкая лесная дорога, петляя между елями и осинами, вывела нас шлях. До лагеря оставалось не более мили.
Я пропустил гайдуков вперед, и, когда последний из них, миновал меня, мгновенно вытащил саблю и полоснул ею по бычьей шее. Он даже не застонал – тихо обмяк и повис на стременах. Бросив саблю в ножны, я достал из седельных кобур пистолеты, взвел курки. Двое оставшихся обернулись на щелчки, но лишь затем, чтобы недоуменно встретить смерть. Я молча смотрел, как могучие тела падают на усыпанную каплями росы траву. Я, Кароль-Станислав-Казимир- Теофаст, одиннадцатый граф Чишкевич, сам решаю, кому жить и умирать в моих владениях. И какая разница моим уланам, где гибнуть: здесь или на застланном пороховым дымом поле битвы…
Пришпорив коня, я помчался по шляху и на полном скаку влетел в проснувшийся лагерь. Немедленно поднятый по тревоге отряд не нашел разъезд неизвестных мародеров, напавших на командира корпуса и его немногочисленную охрану, только привез тела павших. Мы похоронили их с почестью – первых из многих…
Много лет спустя я узнал, как справился Доминик. Умница, он поехал обратно другим путем, через брод, и притворился, что застрял посреди реки. Мужики вышли толкать повозку, и в этот момент предупрежденный заранее гайдук зарубил двоих. Третий бросился в реку, но Доминик хладнокровно застрелил его, как только тот вынырнул глотнуть воздуха. Было уже светло. Второй пулей эконом уложил гайдука, запасная пара пистолетов не понадобилась. В замке Доминик испуганно рассказал о нападении мародеров…
Потом была несчастливая компания, подробно описанная в газетах победителей. Гонимые морозами и лютыми казаками Платова, мы выкатились из пределов России. У меня даже не было времени, чтобы заехать домой. Вот когда я похвалил себя за предусмотрительность…
Жалкие попытки императора Наполеона остановить войска союзников в Европе провалились, и, после его отречения, я оставил армию и поселился в Париже. В неразберихе первых месяцев правления толстяка Людовика, никто не вспомнил о польском вельможе, воевавшем на стороне Наполеона, а после Ватерлоо об этом забыли навсегда. Кто-то (я знаю кто) распустил слух, что я умер от тяжелых ран, полученных на поле битвы… В 1816 году ко мне приехал Доминик. Ему удалось сохранить кое-что из оставленного в имении, на скромную жизнь этого хватило. Доминик рассказал, что его пытали дважды: сначала отступавшие войска Наполеона, превратившиеся в ходе бегства из Москвы в банду мародеров, затем русские. Последние даже хотели его повесить, но потом решили оставить в живых – для допроса специальной командой трофейщиков. Vae victis. Горе побежденным (лат.). Доминику вставляли зажженные фитили между пальцев и били шомполами, но он выдержал. Французы и русские дочиста ограбили имение, вывезя из него все ценное, русские в отместку за несбывшиеся надежды сожгли дворец, но и те и другие уехали разочарованными…
Двадцать лет прошло. Или больше… Мысли путаются и гаснут… Аббат монастыря умер еще во время кампании 1812 года, Доминик рассказал мне, что спустя два года монастырь, как католический, закрыли. Вернее, выгнали одних монахов, чтобы вместо них поселить других. Новые хозяева вряд ли будут обстоятельно исследовать подвалы, зачем? Тайна замурованной комнаты умрет вместе с нами. Победители не получат фамильного достояния Чишкевичей. Никогда. Русскому
