— Но там же два миллиона франков. Я знаю вас давно и знаю, как вы цените деньги. Вы женились на деньгах — вот уж нельзя сказать, чтобы вы прельстились красотой, но, даже когда ваша жена умерла и оставила вам все, что у нее было, вам этого показалось мало, не то вы не стали бы приходить на мои званые ужины. Вот ваш шанс. Два миллиона франков, которые вы можете выиграть. Два миллиона франков за небольшое проявление храбрости. Военной отваги. Под огнем противника, Дивизионный.
Я посмотрел на стол в другом конце лужайки и увидел, что старик вот-вот заплачет. Я сунул руку в бочонок с отрубями и вытащил последнюю хлопушку — хлопушку, предназначенную для Кипса. Я снова потянул за язычок зубами, и снова раздался легкий щелчок — не громче, чем чирканье спички.
— Ну какой же вы дурак, Джонс, — сказал доктор Фишер. — Чего торопитесь? Весь вечер раздражали меня одним вашим присутствием. Да, вы не такой, как другие. Не вписываетесь в общую картину. И никому вы не помогали. Ничего не смогли доказать. Деньги вас не прельщают. Вы жадно хотите смерти. А такая жадность меня не интересует.
Дивизионный сказал: — Но ведь осталась только одна — моя хлопушка.
— Да, Дивизионный, верно, теперь ваш черед. Не отвертитесь. Придется играть до конца. Встаньте. Отойдите на безопасное расстояние. Я не Джонс и не хочу умирать.
Но старик не двинулся с места.
— Я не могу вас расстрелять за трусость, проявленную перед лицом врага, но обещаю, что эту историю узнает вся Женева.
Я взял два чека из двух цилиндров и подошел с ними к столу. Один чек я швырнул Фишеру.
— Вот доля мистера Кипса, можете разделить ее между остальными.
— А другой оставляете себе?
— Да.
Он улыбнулся мне своей опасной улыбочкой.
— А знаете, Джонс, у меня есть надежда, что в конце концов и вы не испортите общей картины. Садитесь и выпейте еще рюмочку, пока Дивизионный соберется с духом. Вы теперь человек вполне зажиточный. Относительно. С вашей точки зрения. Заберите завтра деньги из банка, припрячьте их хорошенько, и я уверен, что скоро и у вас появятся те же чувства, что и у остальных. Я могу даже снова устраивать свои ужины, хотя бы для того, чтобы посмотреть, как развивается у вас жадность. Миссис Монтгомери, Бельмон, Кипс и Дин — все они, в общем, были такими же и тогда, когда я с ними познакомился. Но вас я таким создал. Совсем как бог создал Адама. Дивизионный, время ваше истекло. Не заставляйте нас больше ждать. Ужин окончен, костры догорают, становится холодно, и Альберту пора убирать со стола.
Дивизионный сидел молча; его старая голова была опущена над лежавшей на столе хлопушкой. Я подумал: «Он действительно плачет (я не видел его глаз) — плачет над утраченной мечтой о героизме, которая, наверно, тешит по ночам каждого молодого солдата».
— Будьте же мужчиной, Дивизионный.
— Как вы, должно быть, себя презираете, — сказал я доктору Фишеру. Не знаю, что заставило меня произнести эти слова. Их будто кто-то нашептал мне на ухо, и я их только передал дальше. Я пододвинул чек к командиру дивизии и сказал: — Я куплю вашу хлопушку за два миллиона франков. Отдайте ее мне.
— Нет. Нет. — Он произнес это еле слышно, но не воспротивился, когда я взял хлопушку из его пальцев.
— Что это значит, Джонс?
Я не дал себе труда ответить — у меня было дело поважнее, — да к тому же я и не знал ответа. Ответа мне не дал тот, кто только что шепнул мне на ухо.
— Стойте, черт вас возьми! Скажите же, ради Христа, что вы затеяли?
Я был слишком счастлив, чтобы отвечать, потому что в руках у меня была хлопушка Дивизионного, и я пустился вниз по лужайке к озеру — туда, куда, как мне представлялось, ушла Анна-Луиза. Когда я проходил мимо Дивизионного, он закрыл лицо руками; садовники ушли, и костры догорали.
— Вернитесь, — крикнул мне вслед доктор Фишер, — вернитесь, Джонс! Я хочу с вами поговорить.
Я подумал: «Когда дело доходит до дела, он тоже боится. Наверное, хочет избежать скандала». Но я ему в этом не помощник. Тут смерть — она принадлежит мне, это мое дитя, мое единственное дитя, мое и Анны-Луизы. Никакой несчастный случай на лыжне не может отнять у нас ребенка, которого я держал в руке. Я уже больше не одинок, это они одиноки — Дивизионный и доктор Фишер; они сидят по краям длинного стола и ждут грохота, который возвестит о моей кончине.
Я подошел к самой кромке озера, где склон лужайки должен был скрыть меня от них обоих, и в третий раз, но теперь уже с полной уверенностью в исходе, зажал язычок в зубах и дернул хлопушку правой рукой.
Дурацкий, немощный щелчок и последовавшая за ним тишина показали, что я кругом был обманут. Доктор Фишер украл у меня смерть и унизил Дивизионного; он доказал, что его богатые друзья действительно одержимы жадностью, а теперь сидит за столом и смеется над нами обоими. Да, этот последний ужин кончился для него удачно.
На таком расстоянии я не мог слышать его смеха. А услышал я скрип шагов, приближавшихся по берегу. Человек, увидев меня, внезапно остановился — все, что я мог различить, был черный костюм на фоне белого снега. Я спросил:
— Кто вы?
— Ах, да это мистер Джонс, — произнес чей-то голос. — Конечно же, это мистер Джонс.
— Да.
— Вы не помните меня? Я Стайнер.
— Как вы сюда попали?
— Больше не мог вынести.
— Вынести чего?
— Того, что он с ней сделал.
В ту минуту мои мысли были поглощены Анной-Луизой, и я не понял, о чем он говорит. Потом я сказал:
— Теперь вы уже ничего не можете поделать.
— Я слышал про вашу жену, — сказал он. — Мне очень жаль. Она была так похожа на Анну. Когда я узнал, что она умерла, это было совсем как если бы Анна умерла снова. Вы уж меня простите. Я так нескладно выражаюсь.
— Нет. Я понимаю, что вы почувствовали.
— А где он?
— Если вы говорите о докторе Фишере, то он сыграл свою лучшую и последнюю шутку и, как я себе представляю, хихикает там наверху.
— Я должен его увидеть.
— Зачем?
— Когда я лежал в больнице, у меня было время подумать. Лицо вашей жены заставило меня задуматься. Когда я увидел ее там, в магазине, будто ожила Анна. Я слишком многое принимал как должное… у него ведь была такая сила… он изобрел пасту «Букет Зуболюба»… он был всемогущ, почти как бог… мог лишить меня работы… мог даже отнять Моцарта. Когда она умерла, я больше не хотел слушать Моцарта. Поймите, прошу вас, ради нее. Мы никогда не были по-настоящему любовниками, но он и невинность умел превратить в грязь. А теперь я хочу подойти к нему очень близко и плюнуть в лицо этому всемогущему богу.
— Поздновато для этого, не правда ли?
— Плюнуть во всемогущего никогда не поздно. Он пребывает во веки веков, аминь. И он сотворил нас такими, какие мы есть.
— Он, возможно, и да, а вот доктор Фишер — нет.
— Он сделал мня таким, каким я стал.
— Что ж, — сказал я; мне мешал этот человек, нарушивший мое одиночество, — ступайте туда и
