вели к входным дверям, и некоторые из этих дверей были всегда открыты. Казалось, эта улица, именовавшаяся Террасой Моей Души, еще не решила, устремляться ли ей вверх в своем статусе или вниз. Мы остановились у дома под номером 12-А, наверное, потому что никто не стал бы жить в доме номер 13. У двери было пять звонков, но четыре из них были залеплены клейкой лентой, указывавшей на то, что ими не пользуются.
— Теперь вспомни, что я тебе говорил, — сказал Капитан. — Будь с ней помягче, потому что она уж очень боязлива.
Но у меня было такое впечатление, что он сам немного боялся, держа палец на уцелевшем звонке и не решаясь на него нажать. Затем он позвонил, но не снял пальца с кнопки.
— А вы уверены, что она там? — спросил я, ибо у дома был нежилой вид.
— Она мало выходит, — сказал он, — да к тому же сейчас начнет темнеть. А она не любит темноты.
Он снова нажал на кнопку — на этот раз дважды, и я услышал, как зашевелились в подвале, потом зажегся свет. Он сказал:
— У меня есть ключ, но я люблю предупреждать ее. Зовут ее Лайза, но я хочу, чтобы ты звал ее мама. Или мамочка, если тебе больше так нравится.
— Почему?
— О, мы как-нибудь в другой раз поговорим об этом. Сейчас ты не поймешь, да и времени нет объяснять.
— Но она же не моя мама.
— Конечно, нет. Я и не говорю, что она твоя мама. Мать — это просто родовое понятие.
— А что значит «родовое»?
По-моему, ему нравилось употреблять сложные слова — он как бы бахвалился своими познаниями, но со временем я узнаю, что дело было не только в этом.
— Послушай. Если тебе все это не по душе, мы можем сесть на поезд и вернуться назад. И ты почти вовремя будешь в школе… Совсем немного опоздаешь… Я поеду с тобой и извинюсь.
— Вы хотите сказать, что мне можно не возвращаться? И завтра тоже?
— Можешь совсем туда не возвращаться, если не хочешь. Я ведь тебя только спрашиваю.
Он крепко держал меня за плечо, и я чувствовал, как дрожит его рука. Он чего-то боялся, а я не боялся совсем.
Я больше не был амаликитянином. Я избавился от страха и был готов ко всему, когда дверь в подвал отворилась.
— Я не хочу возвращаться, — сказал я Капитану.
2
И все же я никак не ожидал увидеть такое молоденькое и бледное личико, какое глядело на нас из темноты подвала, освещенного лишь голой лампочкой очень низкого вольтажа. На мой взгляд, эта женщина никак не могла быть чьей-то мамой.
— Я привез его, — сказал Капитан.
— Кого?
— Виктора. Но я думаю, мы заменим ему имя и будем звать его Джим.
Вот уж никогда не думал, что я могу так просто сменить мое ненавистное имя — взять и выбрать другое.
— Что, ради всего святого, ты натворил? — спросила женщина Капитана, и даже я учуял в ее голосе страх.
Он легонько подтолкнул меня к ступенькам, что вели в подвал.
— Ступай вниз, — сказал он, — скажи, как я тебе велел. И поцелуй ее.
Я перешагнул через порог и пробормотал:
— Мама!
Я был так же смущен, как на первой репетиции пьесы, которую мы разыгрывали в школе и в которой мне дали малюсенькую роль; пьеса называлась «Гадина из гадючьего дома», и было это до того, как выяснилось, что я — амаликитянин. Ну а что до поцелуя, то уж на это я никак не мог себя подвигнуть.
— Что ты натворил? — повторила она.
— Поехал в школу и забрал его.
— И все? — спросила она.
— И все. У меня же было письмо от его отца.
— Да как же, ради всего святого?..
— Я выиграл его по-честному, уверяю тебя, Лайза. В трик-траке не сплутовать.
— Ты меня в гроб вгонишь, — сказала она. — Я же и не думала просить тебя что-то делать, только сказала… просто подумала… сложись все иначе…
— Могла бы все-таки предложить нам войти и угостить чаем.
— О, я поставила чайник, как только ты позвонил. Я же знаю, что ты любишь.
На кухне она довольно резко велела мне сесть. Там стояло два стула и кресло, и по примеру Капитана я выбрал стул. На печке начал плеваться чайник. Лайза сказала:
— Я не успела подогреть заварку.
— Что так, что эдак — разницы я не почувствую, — несколько мрачно, как мне показалось, сказал Капитан.
— Не почувствуешь.
Оба они были для меня совсем чужие, однако я уже понял, что они нравятся мне куда больше, чем моя тетка, не говоря уже о директоре школы, или начальнике пансиона мистере Хардинге, или любом из знакомых мне мальчишек. Я чувствовал, что им почему-то непросто друг с другом, и мне захотелось помочь, насколько это было в моих силах. Я сказал:
— Обед у нас был шикарнейший.
— Чем же он тебя кормил?
— Да так, немножко рыбы, — сказал Капитан.
— Это только для начала, — сообщил я Лайзе, — да и рыба-то была копченая лососина.
Я знал, что копченая лососина — это не пустяк: я ведь заглянул в меню и видел, сколько за нее берут. Она стоила куда дороже свиной отбивной.
— Как же ты сумел расплатиться? — спросила Лайза. — Ты ведь не при деньгах… во всяком случае, сегодня утром не был.
— Я отдал им взамен тот старый чемодан, что ты мне дала, — сказал он.
— Это же старье — да оно и двух шиллингов не стоит.
— В нем было три пары носков — они ухе так продырявились, что не имело смысла их держать, — да пара кирпичей. Хозяин был вполне доволен и даже угостил меня коньяком.
— О, Господи Иисусе, — сказала она, — садись, пей чай. Ну что, по-твоему, я бы стала делать, если бы тебя отправили в тюрьму?
— Надолго меня бы не посадили, — сказал он. — Во всяком случае, я пробыл бы там не дольше, чем у той немчуры, а тогда мне пришлось ведь через всю Германию топать. Местная же тюрьма — «Скрабз» — сна просто рядом по сравнению с тем, где я тоща был.
— Только ты-то теперь на двадцать лет старше. Послушай! Нет там никого у двери?
— Это у тебя нервишки не в порядке, Лайза. Никто за нами не шел — я проверил. Пей чай и не тревожься. Вот увидишь: все будет чин-чином.
— А что они там станут делать, когда мальчик не вернется сегодня?
— Ну, я оставил главному письмо от отца, и главный, наверное, напишет ему, но не думаю, чтоб
