сообщили. В эфире звучала только грустная индейская песня и арфа. Клара спросила:
— Ты любишь шампанское?
— Да.
— У Чарли есть шампанское. Ему его обменяли на виски «Лонг Джон», он сказал, что это настоящее французское шампанское.
Музыка прекратилась. Диктор назвал станцию и объявил выпуск новостей; начал он с сообщения о Чарли Фортнуме. Похищен британский консул — диктор опустил уничижительный эпитет. Об американском после не упоминалось. Леон, по-видимому, как-то связался со своими сообщниками. Без эпитета титул Чарли звучал довольно внушительно. Делал его фигурой, достойной того, чтобы его похитили. Диктор сообщил, что власти считают, будто консула похитили парагвайцы. Думают, что его вывезли за реку, а похитители предъявляют свои требования через аргентинское правительство, чтобы запутать следы. По- видимому, они требуют освобождения десяти политических заключенных, содержащихся в Парагвае. Любая полицейская акция в Парагвае или Аргентине поставит под угрозу жизнь консула. Заключенных следует отправить самолетом в Гавану или в Мехико-Сити… За этим последовал обычный подробный перечень условий. Сообщение было сделано всего час назад по телефону из Росарио газете «Насьон» в Буэнос- Айресе. Диктор сказал, что нет оснований предполагать, будто консула прячут в столице, потому что машину обнаружили возле Посадаса, более чем в тысяче километров от Буэнос-Айреса.
— Не понимаю, — сказала Клара.
— Помолчи и послушай.
Диктор продолжал объяснять, что похитители довольно ловко выбрали время, так как генерал Стреснер в настоящее время находится с неофициальным визитом на юге Аргентины. Ему сообщили о похищении, но, по слухам, он сказал: «Меня это не касается. Я приехал ловить рыбу». Похитители дают правительству Парагвая срок до полуночи в воскресенье; о согласии на их условия должно быть объявлено по радио. Когда это время истечет, они будут вынуждены пленного казнить.
— Но при чем тут Чарли?
— Наверное, произошла ошибка. Другого объяснения быть не может. Не волнуйся. Через несколько дней он будет дома. Скажи служанке, что ты никого не хочешь видеть: боюсь, что сюда нагрянут репортеры.
— Ты останешься?
— Да, на какое-то время останусь.
— Мне сегодня что-то не хочется…
— Да. Конечно. Понимаю.
Она пошла по длинному коридору, увешанному спортивными гравюрами, и доктор Пларр остановился, чтобы еще раз взглянуть на узкий ручей, затененный ивами, который тек на маленьком северном островке, где родился его отец. Ни один генерал не ездил со своими полковниками ловить рыбу в таких ручьях. Мысль о покинутом доме отца преследовала его и в спальне. Он спросил:
— Тебе хочется вернуться в Тукуман?
— Нет, — сказала она, — конечно, нет. Почему ты спрашиваешь?
Она прилегла на кровать, не раздеваясь. В загороженной ставнями комнате с кондиционером было прохладно, как в морском гроте.
— А что делает твой отец?
— Когда наступает сезон, режет сахарный тростник, но он уже стареет.
— А не в сезон?
— Они живут на деньги, которые я посылаю. Если я умру, они помрут с голоду. Но я же не умру, правда? Из-за ребенка?
— Да, конечно, нет. А у тебя есть братья или сестры?
— Был брат, но он уехал, никто не знает куда. — Он сидел на краю кровати, и ее рука на миг дотронулась до его руки, но она тут же ее отняла. Может быть, испугалась, что он примет это за попытку изобразить нежность и будет недоволен. — Как-то утром в четыре часа он пошел резать тростник и не вернулся. Может, умер. А может, просто уехал.
Это напомнило ему исчезновение отца. Тут ведь они живут на материке, а не на острове. Какое это огромное пространство земли с зыбкими границами — повсюду горы, реки, джунгли и болота, где можно потеряться, — на всем пути от Панамы до Огненной Земли.
— И брат ни разу не написал?
— Как же он мог? Он не умел ни читать, ни писать.
— Но ты же умеешь.
— Немного. Сеньора Санчес меня научила. Она хочет, чтобы девушки у нее были образованные. Чарли мне тоже помогал.
— А сестер у тебя не было?
— Сестра была. Она родила в поле ребенка, придушила его, а потом и сама умерла.
Он никогда раньше не расспрашивал ее о родне. Непонятно, что заставило его спросить теперь — может быть, захотелось выяснить, чем объясняется его наваждение. Чем она отличалась от других девушек, которых он видел в заведении сеньоры Санчес? Быть может, если он определит эту особенность, наваждение пройдет, как болезнь после того, как найдешь ее причину. Он бы с радостью придушил это наваждение, как ее сестра своего ребенка.
— Я устал, — сказал он. — Дай я прилягу рядом с тобой. Мне надо поспать. Я сегодня не спал до трех часов утра.
— А что ты делал?
— Навещал больного. Ты разбудишь меня, когда стемнеет?
Кондиционер возле окна жужжал так, словно наступило настоящее лето; сквозь сон ему показалось, что он слышит, как звонит колокол, большой пароходный колокол, подвешенный на веревке к стропилам веранды. Он смутно почувствовал, что она встала и ушла. Вдали послышались голоса, шум отъезжающей машины, а потом она вернулась, легла рядом, и он снова заснул. Ему приснилось, как уже не снилось несколько лет, поместье в Парагвае. Он лежал на своей детской кроватке над лестницей, прислушиваясь к шуму защелкиваемых замков и задвигаемых щеколд — отец запирал дом, — и все равно ему было страшно. А вдруг внутри заперли того, кого надо было оставить снаружи?
Доктор Пларр открыл глаза. Металлический край кроватки превратился в прижатое к нему тело Клары. Было темно. Он ничего не видел. Протянув руку, он дотронулся до нее и почувствовал, как шевельнулся ребенок. Пларр коснулся пальцем ее лица. Глаза у нее были открыты. Он спросил:
— Ты не спишь?
Но она не ответила. Тогда он спросил:
— Что-нибудь случилось?
Она сказала:
— Я не хочу, чтобы Чарли вернулся, но и не хочу, чтобы он умер.
Его удивило, что она проявила какое-то чувство. Она не выказала ни малейшего чувства, когда сидела и слушала полковника Переса, а в разговоре с ним самим после того, как Перес ушел, вспомнила только о «кадиллаке» и о пропаже очков от Грубера.
— Он так хорошо ко мне относился, — сказала она. — Он очень добрый. Я не хочу, чтобы его мучили. Я только хочу, чтобы его здесь не было.
Он стал гладить ее, как гладил бы напуганную собачонку, и потихоньку, ненамеренно они обнялись. Он не чувствовал вожделения и, когда она застонала, не почувствовал и торжества.
Пларр с грустью подумал: почему я когда-то так этого хотел? Почему я думал, что это будет победой? Играть в эту игру не было смысла, ведь теперь он знал, какие ходы ему надо сделать, чтобы выиграть. Ходами были сочувствие, нежность, покой — подделки под любовь. А его привлекало в ней ее безразличие, даже враждебность. Она попросила:
— Останься со мной на ночь.
— Разве я могу? Служанка узнает. А вдруг она расскажет Чарли?
— Я могу уйти от Чарли.
— Слишком рано об этом думать. Надо прежде его как-нибудь спасти.
