— А были затруднения?
— Незначительные. Немцы — в противоположность другим бывшим колониальным державам — втайне питают к нам немалую симпатию. Можно сказать, с тех времен, когда кайзер послал телеграмму президенту Крюгеру. Их беспокоит Юго-Западная Африка: они предпочли бы видеть Юго-Западную Африку под нашим контролем, но только не иметь там вакуума. В конце концов, немцы управляли Юго-Западной Африкой куда более жестокими методами, чем мы, да к тому же Западу нужен наш уран.
— Вы привезли оттуда соглашение?
— Ни о каком соглашении речи быть не может. Дни тайных договоров давно прошли. Я встречался там только с моим коллегой, а не с министром иностранных дел и не с канцлером. Так же, как ваш шеф вел переговоры с ЦРУ в Вашингтоне. Надеюсь, что все мы трое достигли более ясного взаимопонимания.
— Значит, тайное взаимопонимание вместо тайного договора?
— Точно так.
— А французы?
— Тут все в порядке. Если мы — кальвинисты [последователи активного деятеля Реформации Жана Кальвина (1509-1564), отличавшиеся крайней религиозной нетерпимостью], то они картезианцы [последователи картезианства, учения французского философа Рене Декарта (по-латыни — Картезиус: 1596-1650)]. Декарта не волновали религиозные преследования в его эпоху. Французы оказывают большое влияние на Сенегал, на Кот-д'Ивуар, у них неплохое взаимопонимание даже с Мобуту в Киншасе. Куба в африканские дела серьезно ввязываться больше не будет (Америка проследила за этим), и Ангола еще многие годы не будет представлять опасности. Никто сегодня не жаждет апокалипсиса. Даже русский хочет умереть на своей кровати, а не в бункере. В худшем случае, если на нас нападут, две-три атомные бомбы — совсем маленькие, тактические, конечно, — обеспечат нам пять лет мира.
— А потом?
— Вот это главный пункт в нашем взаимопонимании с Германией. Нам необходима техническая революция и новейшие машины для горных разработок, хотя мы и продвинулись в этом деле дальше, чем думают. Через пять лет мы сможем уполовинить количество рабочей силы в рудниках; мы сможем более чем удвоить плату квалифицированным рабочим и у нас начнет создаваться то, что уже существует в Америке, — средний класс из чернокожих.
— А безработные?
— Пусть едут назад, в свои родные места. Для того родные места и существуют. Я — оптимист, Кэсл.
— Значит, апартеид останется?
— В известной мере апартеид всегда будет существовать: он ведь существует и здесь — между богатыми и бедными.
Корнелиус Мюллер снял очки в золотой оправе и принялся протирать золото, пока оно не заблестело. Он сказал:
— Надеюсь, вашей жене понравилась шаль. Знаете, теперь, когда нам известно ваше истинное положение, вы всегда сможете к нам вернуться. Со всей вашей семьей, конечно. Можете не сомневаться, отношение к ним будет такое же, как к почетным белым гостям.
Кэслу очень хотелось ответить: «Но я-то — почетный черный», — однако на сей раз он все же проявил немного осторожности.
— Благодарю.
Мюллер раскрыл портфель и вынул из него листок бумаги. Он сказал:
— Я тут набросал для вас некоторые соображения по поводу моих встреч в Бонне. — Он достал шариковую ручку — опять-таки золотую. — Возможно, к нашей следующей встрече у вас уже будет по этим вопросам какая-то полезная информация. Понедельник вас устраивает? В это же время? — И добавил: — Уничтожьте это, пожалуйста, после того, как прочтете. БОСС не обрадуется, если это попадет пусть даже в ваши самые секретные досье.
— Конечно. Как вам будет угодно.
Когда Мюллер ушел, Кэсл положил бумагу в карман.
2
В церкви святого Георгия на Ганновер-сквер было совсем мало народу, когда доктор Персивал прибыл туда с сэром Джоном Харгривзом, который только накануне вернулся из Вашингтона.
В проходе у первого ряда одиноко стоял мужчина с черной повязкой на рукаве — по всей вероятности, подумал доктор Персивал, это и есть зубной врач из Дройтуича. Он никого не пропускал, словно охраняя свое право на весь первый ряд в качестве ближайшего живого родственника. Доктор Персивал и шеф заняли места в глубине церкви. Двумя рядами дальше сидела секретарша Дэвиса Синтия. По другую сторону прохода, рядом с Уотсоном, сидел полковник Дэйнтри; были тут и еще какие-то люди, которых доктор Персивал смутно знал лишь в лицо. Возможно, он встречался с ними где-нибудь в коридоре или на совещании с МИ-5, а возможно, это были и посторонние — похороны привлекают ведь совсем чужих людей не меньше, чем свадьбы. Два взъерошенных субъекта в последнем ряду были, несомненно, соседями Дэвиса по квартире из министерства охраны окружающей среды. Кто-то тихонько заиграл на оргАне.
Доктор Персивал шепотом спросил Харгривза:
— Вы хорошо слетали?
— Три часа сидел в Хитроу, — сказал Харгривз. — И еда была неудобоваримая.
Он вздохнул — наверно, с сожалением вспомнив о мясном пироге своей жены или копченой форели в своем клубе. Орган издал последний звук и умолк. Несколько человек опустились на колени, несколько человек встали. Все плохо представляли себе, что надо делать дальше.
Викарий, которого, по всей вероятности, никто тут не знал — даже лежавший в гробу мертвец, — затянул:
— «Об избавлении от всяких болезней, скорбей и душевных страданий — Господу помолимся».
— А от какой болезни умер Дэвис, Эммануэл?
— Не волнуйтесь, Джон. Со вскрытием — полный порядок.
Отпевание, как показалось доктору Персивалу, который много лет не присутствовал на похоронах, уж слишком изобиловало ненужной информацией. Викарий принялся читать наставление из Первого послания к Коринфянам:
— «Не всякая плоть такая же плоть: но иная плоть у человеков, иная плоть у скотов, иная у рыб, иная у птиц».
«Утверждение, безусловно, верное», — подумал доктор Персивал. В гробу лежала явно не рыба, — лежи там, к примеру, огромная форель, доктор Персивал проявил бы ко всему происходящему куда больший интерес. Он окинул взглядом церковь. На ресницах девушки висела слезинка. У полковника Дэйнтри было злое или, пожалуй, мрачное лицо, не сулившее ничего хорошего. Уотсон тоже был явно встревожен чем-то — по всей вероятности, думал, кого посадить на место Дэвиса.
— Я хочу обменяться с вами двумя-тремя словами после службы, — сказал Харгривз, и это тоже могло оказаться докукой.
— «Говорю вам тайну»… — читал викарий.
«Тайну — того ли человека я убил?» — подумал доктор Персивал, но этот вопрос не решить — разве что утечка информации не прекратится, и тогда это, безусловно, будет означать, что совершена злополучная ошибка. Шеф будет очень расстроен, как и Дэйнтри. Жаль, нельзя снова бросить человека в реку жизни, как можно бросить рыбу. Голос викария вдруг громко зазвенел, когда дело дошло до известного по английской литературе вопроса: «Смерть! где жало твое?», который он прочел, как плохой актер, играющий Гамлета и выделяющий из контекста знаменитый монолог, потом викарий снова нудно затянул, уныло и назидательно:
