Миссис Кэсл расширенными глазами смотрела куда-то мимо нее, словно там было нечто ужасное, что видела только она одна.
— Морис в Москве, — сказала миссис Кэсл.
— Да. Я знаю.
— Его показывали по телевизору с кучей журналистов. Он оправдывался. У него хватило духу, хватило нахальства… Ты потому поссорилась с ним? О, ты была совершенно права, что уехала от него.
— Не в этом причина, — сказала Сара. — Мы только сделали вид, будто поссорились. Он не хотел, чтобы меня связывали с этим.
— А ты была с этим связана?
— Нет.
— Слава богу. Мне бы не хотелось выставлять тебя из дома, да еще с больным ребенком.
— А вы выставили бы из дома Мориса, если б знали?
— Нет. Я бы задержала его и вызвала полицию. — Миссис Кэсл повернулась и снова пошла в гостиную — шла по ней, как слепая, пока не наткнулась на телевизор. Она и была как слепая: глаза ее, увидела Сара, были закрыты. Она положила руку на локоть миссис Кэсл.
— Сядьте. Это явилось для вас таким ударом.
Миссис Кэсл открыла глаза. Сара ожидала увидеть в них слезы, но они были сухи — сухи и беспощадны.
— Морис предатель, — сказала миссис Кэсл.
— Миссис Кэсл, попытайтесь понять. Это я виновата. А не Морис.
— Ты же сказала, что не была с этим связана.
— Он пытался помочь моему народу. Если бы он не любил меня и Сэма… Это была цена, которую он заплатил, чтобы спасти нас. Здесь, в Англии, вы и представить себе не можете, от каких ужасов он нас спас.
— Предатель!
Услышав снова это слово, Сара потеряла над собой власть.
— Хорошо, пусть предатель. Кого же он предал? Мюллера и его дружков? Полицейскую службу безопасности?
— Я понятия не имею, кто такой Мюллер. Морис — предатель своей родины.
— Ах, родины, — произнесла Сара в отчаянии от того, как легко штампуется суждение. — Он сказал однажды, что его родина — это я… и Сэм тоже.
— Как я рада, что его отец не дожил до этого.
Еще один штамп. В критические минуты человек, очевидно, цепляется за старые штампы, как ребенок за родных.
— Возможно, его отец лучше бы все понял, чем вы. Эта ссора была столь же бессмысленной, как та, что произошла между нею и Морисом в последний вечер.
— Извините, — сказала Сара. — Это вырвалось у меня не намеренно. — Она готова была на что угодно, лишь бы установить хотя бы относительный мир. — Я уеду от вас, как только Сэму станет лучше.
— Куда же это?
— В Москву. Если меня выпустят.
— Сэма ты не возьмешь. Сэм — мой внук. Я же его опекунша, — сказала миссис Кэсл.
— Лишь в том случае, если Морис и я умрем.
— Сэм — британский подданный. Я добьюсь опеки над ним Канцлерского отделения Высшего суда. Завтра же повидаюсь с адвокатом.
Сара понятия не имела, что такое Канцлерское отделение. По всей вероятности, еще одно препятствие, которого не учитывал тот, кто говорил с ней из телефона-автомата. Голос у того человека был извиняющийся: он утверждал — совсем как доктор Персивал, — что он друг Мориса, но почему-то Сара ему больше поверила, несмотря на то, что говорил он осторожно, и иносказательно, и с легким иностранным акцентом.
Незнакомец извинялся за то, что ее еще не переправили к мужу. Это можно было бы устроить немедленно, если бы она поехала одна: с ребенком почти нет надежды провести ее через паспортный контроль, какие бы безупречные ей не дали документы.
— Я не могу оставить Сэма одного, — сухим от отчаяния тоном произнесла Сара, и незнакомец заверил ее, что «со временем» они найдут возможность переправить и Сэма. Если она доверится ему… И он начал давать ей завуалированные указания, где и как они могли бы встретиться: взять с собой только ручную кладь… теплое пальто… все, что ей потребуется, можно будет купить там… но она сказала:
— Нет, нет. Я не могу уехать без Сэма. — И бросила трубку.
А теперь вот Сэм заболел, и возникла эта таинственная «опека Канцлерского отделения Высшего суда», — слова эти преследовали ее, пока она шла к себе в спальню. Мальчика словно собирались поместить в приют. А можно ребенка насильно поместить в приют, как насильно отправляют в школу?
Спросить было не у кого. Во всей Англии она никого не знала, кроме миссис Кэсл, мясника, зеленщика, библиотекаря, школьной учительницы… ну и, конечно, мистера Боттомли, который то и дело возникал на ее пути — у входа в дом, на Главной улице, даже по телефону. Он так долго жил в Африке, что, возможно, чувствовал себя легко и свободно только с ней. Он был очень любезен и очень любопытен и то и дело изрекал благочестивые пошлости. Интересно, что бы он сказал, если бы она попросила его помочь ей бежать из Англии.
Наутро после пресс-конференции Мориса позвонил доктор Персивал — из, казалось, довольно странного побуждения. Морису якобы полагались какие-то деньги, и там, на службе, хотели выяснить номер его банковского счета, чтобы перевести их, — похоже, они старались быть в малом до скрупулезности честными, хотя потом Сара подумала, не испугались ли они, что денежные затруднения могут подвигнуть ее на какой-то отчаянный шаг. Могло это быть и своего рода взяткой, чтобы она сидела на месте. Доктор Персивал сказал ей — и голос его звучал, как у семейного врача:
— Я так рад, что вы ведете себя разумно, моя дорогая. Будьте разумной и впредь. — Вот так же он мог бы посоветовать: «Продолжайте принимать антибиотики».
А потом, в семь часов вечера, когда Сэм спал, а миссис Кэсл в своей комнате «припараживалась», как она это называла, к ужину, — зазвонил телефон. В такое время мог звонить мистер Боттомли, но звонил Морис. Слышно было так хорошо, точно он говорил из соседней комнаты. Сара в изумлении спросила:
— Морис, ты где?
— Ты же знаешь, где я. Я люблю тебя, Сара.
— И я люблю тебя, Морис.
— Говорить надо быстро, — предупредил он, — связь может прерваться в любую минуту. Как Сэм?
— Немного нездоров. Но ничего серьезного.
— А Борис сказал мне, что он здоров.
— Я не говорила ему. А то возникла бы еще одна сложность. Их и так безумно много.
— Да. Знаю. Передай Сэму привет.
— Конечно, передам.
— Мы можем теперь уже не говорить иносказательно. Они будут всегда нас слушать.
Воцарилось молчание. Сара решила, что Морис отошел от аппарата или что их прервали. А он вдруг сказал:
— Я ужасно скучаю по тебе, Сара.
— Ох, и я тоже. Я тоже, но я не могу оставить здесь Сэма.
— Конечно, нет. Я могу это понять.
У нее импульсивно вырвалось, о чем она тут же пожалела:
— Когда он станет немного постарше… — Это прозвучало, как обещание на далекое будущее, когда оба они уже состарятся. — Потерпи.
— Да… Борис тоже так говорит. Я потерплю. Как мама?
