приобрел нас для канцелярии императора, и с тех пор мы приберегали каждый сестерций для выкупа. Государственному рабу не нужно ждать милости хозяина, достаточно заплатить. Нам удалось скопить две тысячи сестерциев, а нужно четыре. Теперь мы свободны и богаты. Завтра я внесу деньги в казну и пойду присматривать себе дом. Через его порог я перенесу жену, и у меня будет семья.
– Невеста есть?
– Сидит напротив тебя. Это Мариам.
Я ошарашено посмотрел на свою подружку. Покраснев, она спрятала лицо в ладонях. Мне стало понятно, почему в последние дни Мариам отказывалась ночевать в моей комнате, ссылаясь на обычное женское недомогание. Пока мы бродили по Риму в сопровождении Афинодора, его брат не терял времени. Ревность больно сдавила мне грудь.
– Тогда все денарии женщинам! – заключил Аким и подвинул серебро на другой край стола.
К моему удивлению сирийки никак не откликнулись. Все смотрели на Акима и молчали.
– Не бог я! – сморщился он. – Смотрите, шрамы! Разве бога можно ранить?
– Бог может принять любой облик, – дрожащим голосом сказала Лейла.
– Тебе ли не знать мой облик! Кто расцарапал мне спину? Был бы я бог, превратил тебя в кошку – рыжую и дикую… (Лейла потупилась.) Ахилл! – повернулся Аким к рабу. – Налей вина! Или ты теперь такой важный, что мне тебе прислуживать?
Все рассмеялись, и пир продолжился. А назавтра мы покинули Рим…
4.
Удивительно устроена память человека! Из огромного вороха воспоминаний, накопленного за долгие годы, она прихотливо избирает два-три и обращается к ним в минуты скорби и радости, в час покоя или тяжкого труда. Почему это происходит – ведомо только Господу, я так и не сумел понять. Смирился… Вот и сейчас, будто бы и не было этих тридцати шести лет, я воочию вижу отца, стоящего перед Сеяном. Уже рассвело, солнечный свет падает сквозь большое окно кабинета, отчетливо обрисовывая каждое движение мускулов на лице отца, каждую складку на его тоге. Отец спокоен и сосредоточен. Гладкая кожа туго обтягивает его череп – так что видна каждая косточка. Широкий лоб, глубоко посаженные, светло-серые, будто выгоревшие на солнце глаза, узкие губы, стройное, поджарое тело, сильные руки… Ладони… У моего отца они были огромные – руки солдата или землекопа. В детстве я желал иметь такие же. Но я унаследовал облик матери, и ладони у меня, несмотря на все труды, остались маленькими. В юности женщины часто говорили, что у меня красивые руки. Некоторые даже целовали их. Грех…
– Половина наших сенаторов мечтает о таком поручении, – говорит Сеян. – Но я избрал тебя, Луций Корнелий Назон Руф… Ты умен, опытен, находчив и честен. Ты отыщешь в злоумышленников, и это будет заговор, а не кучка жалких людишек, ни на что не способных, но у которых пытками вырвали ложное признание…
Сеян сидит в стороне от столба света, весь он – в тени, выражения лица не видно. Я понимаю, что сделано это умышленно, Слышен только голос – твердый и уверенный человека, привыкшего повелевать. Немного усталый… В кабинете, кроме меня с отцом и Сеяна, только Юний.
– Почему ты не поручишь розыск прокуратору? – спрашивает отец.
– Стоит ему намекнуть, как он вырежет пол Иудеи… – мне по-прежнему не видно лица консула, но я догадываюсь, что при этих словах он усмехается. – Понтий Пилат – храбрый солдат и исполнительный магистрат, но слишком любит силу. Он не заменим, когда нужно усмирить восставших, но если велеть ему открыть заговор, он истребит тысячи – и совсем не тех, кого нужно. Канцелярия и без того завалена жалобами на прокуратора Иудеи…
– Ему не понравится мой приезд.
– Мне бы тоже не нравился… Понтию придется терпеть. Я дам тебе свиток, обязывающий всех жителей империи, в том числе прокуратора, под страхом жестокого наказания не чинить тебе препятствия и оказывать всяческое содействие. Я потому избрал тебя, что уверен: ты не станешь злоупотреблять полномочиями. Это надутые индюки из сената, получив такой пергамент, стали бы потрясать им, вспоминая, от кого из богов-олимпийцев они ведут родословную, – я понимаю, что Сеян снова усмехается, и вспоминаю, что он происходит из незнатного всаднического рода. Я догадываюсь, что выбор, павший на отца, не случаен – консул не доверяет знати. – Начали они бы не с розыска, а с истребления личных врагов. Я прошу тебя помнить, что ты должен искать заговорщиков, а не воевать с прокуратором. У меня нет времени читать ваши доносы друг на друга. Постарайся действовать так, чтобы Понтий не стал врагом. В том, что вы подружитесь, я сомневаюсь, – слышно, как Сеян усмехается в третий раз, – я не знаю человека, который бы сумел встать близко к Пилату и долго на том месте удержался. В одном я уверен: сам Понтий в заговоре не замешан.
– Почему?
– Всем, что у него есть, он обязан мне. Никто в здравом умнее не станет бросать камень вверх – может упасть на голову… Видишь, я откровенен с тобой, префект!
Отец молчит.
– Что смущает тебя?
– Я не уверен в существовании заговора. Это могут быть просто фальшивомонетчики, возможна неумелая чеканка легиона, которому не хватило денег. В Римской империи многие бьют монету…
– Ты показывал ему денарии? – поворачивается Сеян к Юнию. – Все?
– Да, господин!
– Как оцениваешь работу? – теперь Сеян спрашивает отца.
– Очень хороша.
– Чем именно?
– Оттиск на всех денариях правильный и ровный. Когда молотобоец ударяет по чекану, даже у самого опытного заготовка немного смещается, к тому же удары бывают разной силы… Из сотни монет можно выбрать лишь двадцать-тридцать таких правильных.
– Полагаешь, фальшивомонетчики будут делать это?
– Не думаю. У тех, кто бил эти денарии, есть неизвестный нам инструмент.
– Простой фальшивомонетчик в состоянии изготовить такой?
– Сомневаюсь. Это очень дорого.
– Вот мы и дошли до сути! – хмыкает Сеян. – Тот, кто сделал эти денарии, богат. Если так, зачем чеканить фальшивки?
– Чтобы стать еще богаче!
– Слишком опасный путь. К тому же он не сулит прибыли. Если б денарии были из олова, слегка покрытого серебром, тогда понятно. Но фальшивки сделаны из чистого серебра! Куда проще обменять слитки на монеты…
Отец задумывается. Молчит и Сеян.
– Я хочу, чтоб мне дали сотню этих фальшивок, – первым нарушает молчание отец.
– Зачем?
– Буду показывать их на рынках. Попрошу у Пилата людей, чтоб они показывали… Пообещаю, что каждый, кто принесет мне такой денарий, получит десять взамен.
– Что это даст?
– Прежде, чем выдать награду, я потребую рассказать, как оказалась у пришедшего ко мне человека фальшивая монета.
– Он ответит, что получил ее у торговца.
– Спросим торговца… Сеть сплетают из многих нитей.
– Вижу, что я не прогадал! – Сеян встает. – Вале, префект! Ты получишь все, что требуется. Выполни это поручение, и награда последует. Преступно держать в префектах человека, который может водить легион или управлять провинцией…
В тот же день отец и Юний подписали купчую на дом, после чего Юний при свидетелях вручил отцу объемистый мешок с монетами – оговоренную плату. В мешке оказались медные сестерции, хотя в купчей шла речь о золотых ауреях. Мешок при свидетелях не открывали, так что Юний впоследствии мог смело утверждать, что рассчитался за дом сполна. Эти сестерции доставили нам много хлопот: везти их с собой было глупо, а поменять на серебро не хватало времени. Выручил все тот же Ахилл; пока рабы помогали нам в сборах, он отослал с мешком Афинодора; к нашему отъезду тот принес взамен небольшой кошель – двести тринадцать ауреев. Юний заплатил за дом в сто раз меньше его подлинной стоимости…
Императорский фиск выделил нам большую и удобную повозку, в ней хватило места не только для трех взрослых, но и наших вещей. Помимо одежды, мы запаслись оружием – я взял оба своих лука. Пока мы жили в Риме, мне только дважды удалось пострелять из нового, парфянского; к своему огорчению я понял, что понадобится немало времени, прежде чем я смогу точно попадать в цель тяжелыми, длинными стелами. Тем не менее, я взял лук – в надежде, что рано или поздно время найдется, и я научусь справляться с тугой тетивой.
Кроме повозки, консул дал нам в сопровождение десяток всадников во главе с декурионом – для охраны. Хотя Апииева дорога, которой мы двигались в Брундизий, считалась безопасной, отец отказываться не стал. Всадники расчищали путь: двое посменно скакали впереди, сгоняя на обочину встречные и попутные повозки. Поэтому мы не ехали, а мчались по ровной, мощеной каменными плитами дороге, останавливаясь лишь для смены лошадей, а также на ночлег, обед и ужин. Просто так сидеть в повозке было скучно, в первый же день я шутливо попросил Акима научить меня своему языку. К моему удивлению он охотно согласился – наверное, он тоже скучал. В наших вещах нашлась пара 'цер' – покрытых воском досок для письма, весь путь до Брундизия мы царапали их стилусами. Аким пояснил, что у них для письма используют другие литеры, учить их было долго, поэтому мы использовали римские, хотя они не могли передать точное звучание новых слов. Приходилось заучивать. В те годы у меня была хорошая память, времени хватало, ко времени прибытия в порт я мог уже внятно объясняться с Акимом на его 'скловенском', разумеется, без склонений и спряжений. Отец с улыбкой смотрел на нашу забаву, порою даже переспрашивал, что означает тот или иное слово. Интересовал его больше военный лексикон, к Брундизию отец знал, что означают слова 'mech', 'kopie', 'strela', 'szit', 'soldat', 'ataca'… Забегая вперед, скажу, что свои занятия мы продолжили на борту корабля, где было также скучно. К концу путешествия мы с Акимом говорили между собой только по-скловенски, пробуждая любопытство у окружавших нас 'matrosov'. Аким сказал тогда, что у меня абсолютный слух на языки и великолепная