покрывало рабыня, которая и отвела меня в дом.
В этот раз Валерия не бросилась мне на шею, молча указала на ложе возле накрытого стола. Рабыня подала мне таз для умывания, после того, как я утерся мягким льняным полотенцем, сразу ушла. Валерия пресекла мою попытку заговорить: мы возлежали друг против друга и насыщались. Возлюбленная молча указывала мне на блюда, которые мне нужно съесть, я подчинялся, хотя есть мне совсем не хотелось. Несколько раз я порывался встать, но Валерия строгими жестами пресекала эти попытки. В глазах ее при этом прыгали огоньки, было видно, что она с трудом удерживается от смеха, но я не обижался. Даже если б она стала швырять в меня кубки и блюда или вылила на голову вино из кратера, я бы стерпел. Лишь бы снова ощутить на щеке ее горячее дыхание и услышать стон, исторгаемый ею в припадке страсти…
– Доволен ли муж приготовленным мною обедом? – церемонно спросила Валерия, когда я устал есть и поставил на стол чашу. – Вкусна ли пища, сладко ли вино?
– Доволен! – отозвался я, сообразив, что меня втягивают в какую-то игру.
– Желает ли муж чего-то еще?
– Желает! – подтвердил я.
– Чего? Терма, массаж, брадобрей?
– Ни то, ни другое, ни третье.
– Тогда что?
– Муж желает жену!
– Может, лучше рабыню? Молодую, гибкую сирийку с большой грудью? Обученную любви в восточном гареме?
– Сказал жену, значит, жену! – вскричал я, вскакивая с ложа. – Я тебе покажу сирийку!
Валерия взвизгнула и понеслась прочь. Я догнал ее у самых дверей. Она стала вырываться с силой, которая удивила меня. Но остановиться я не мог. Грубо задрал ей столу на голову и сходу овладел, удерживая за бедра. Валерия продолжала вырываться, но скоро ее порывы приобрели определенный ритм. Затем она тяжело задышала и стала вращать бедрами. Когда я застонал, она ответила протяжным криком. Я крепко прижал ее к себе, подержал немного в объятьях и отпустил
– Сатир! – сердито сказала она, оправляя столу. – Кто ж так поступает с женой?
– Жена не слушает мужа!
– Стоит ее наказать, – согласилась она. – Только не больно и чтоб без синяков. Какое наказание выбирает супруг?..
Удивительно: столько лет прошло, а я до сих пор вспоминаю каждый миг, проведенный с Валерией. Эти воспоминания сладки до боли. Ни одну женщину в мире я не любил так, как эту гордую римлянку. Она тоже любила меня. Ночами мы покрывали поцелуями тела друг друга, и было непонятно, кто испытывает при этом большее счастье – тот, кто дарит поцелуи, или тот, кто получает их. Мы были большими детьми. Умными, образованными, уже начавшими познавать этот жестокий мир, но все же наивными и глупыми. Валерии очень хотелось выглядеть взрослой матроной, но ей шел всего девятнадцатый год. Детское постоянно прорывалось в ней, и такую я любил ее еще сильнее. Валерии давно уже нет в живых… Я каждый день молю Господа, чтобы он даровал ей грехи, вольные и невольные, и принял в царствие свое некрещеную язычницу. Иоанн говорил мне, что это невозможно. Я не верю. Миллионы людей жили до пришествия Господа, были среди них люди добрые и праведные, неужели душам их суждено неприкаянно бродить во тьме? Неужели я не встречу ее там, за земным пределом? Сама эта мысль больно ранит меня. Но Господь милостив, он принял в царствие свое некрещеного разбойника, признавшего его на кресте, поэтому вознаградит меня встречей с теми, кого я любил здесь. Большего я не прошу…
3.
Лицо начальника тайной стражи прокуратора покрывал плотный загар. Глубокие морщинки на лбу и у глаз, куда не попало солнце, выделялись на темной коже, как шрамы, отчего Ефраний выглядел, как легионер-ветеран, побывавший в десятке битв.
– Иудеи называют это 'сика'! – Ефраний взял со стола длинный кинжал с костяной рукоятью. – Лезвие узкое, длинное. При сильном замахе пробивает нагрудник из буйволовой кожи. 'Сику' прячут под одеждой, вот здесь! – Ефраний ткнул под левую руку. – Вешают на веревочной или ременной петле. Легко достать, в толпе – ударить… Человек тихо оседает на землю, через мгновение – мертв. Убийц как растворился… – Ефраний значительно взглянул на нас с Акимом. Мы не ответили. Я – весь в воспоминаниях о прошедшей ночи, Аким – погруженный в свои думы.
– Не передумали?
Мы, не сговариваясь, кивнули.
– Легионеров бы вам, но с ними хуже! – вздохнул Ефраний. – Солдат здесь не любят. Могут напасть скопом. Легионеры заколют пару-другую – вспыхнет бунт. Перед Пейсахом иудеи злые…
Спустя пол стражи я и Аким, ряженые под иудеев, вышли за стены Иерусалима. Доверить нам розыск на узких улочках города Ефраний не решился, сказав, что справится сам. Нам предстояло искать человека с зелеными глазами в лагерях паломников.
– Только не ходите у палаток! – наставлял нас Ефраний. – Обязательно спросят, кого ищете, а вы не знаете арамейского… Сядьте в сторонке и наблюдайте. Здесь не станут задевать человека, который погружен в размышления. Вдруг беседует с богом? Если все же заговорят, молча вставайте и уходите! Такое никого не удивит: их вера предписывает не церемониться с наглецами, мешающим благочестивым мыслям. Начнут хватать за одежду – бейте 'сикой' и бегите к воротам. Я предупрежу стражу…
Ефраний выдал нам по 'сике' и легкому панцирю из буйволовой кожи. Помог облачиться и пристроить кинжалы подмышками. Проверил, легко ли нам выхватить 'сики' в случае нужды. Чувствовалось, что начальник тайной стражи человек сведущий и опытный. Ему явно не хотелось отпускать нас одних – Ефраний отвечал за наши жизни, но воспрепятствовать гостям из Рима было не в его власти. Мы с Акимом вышли через Яффские ворота и повернули в разные стороны. 'Двое мужчин обязательно привлекут внимание, – учил Ефраний. – Одинокий интереса не вызывает…'
Я спустился в долину, где протекал ручей. По склонам были разбросаны многочисленные палатки, меж которыми ходили мужчины и женщины, бегали дети и животные. Я выбрал смокву чуть в стороне от лагеря паломников, сел, прислонившись к стволу спиной. В шагах пяти от меня лежала дорога, по ней то и дело проходили люди и ехали повозки – место для наблюдения самое удобное. Я сидел, опустив глаза, как будто погруженный в мысли, а сам исподтишка рассматривал прохожих. Как и говорил Ефраний, на меня не обращали внимания. К тому же, осмотревшись, я заметил, что не один пребываю здесь без видимой цели. Еще двое мужчин, по виду бродяги, находились неподалеку – один под деревом, другой – просто на зеленой траве. Первый спал, подложив под голову дорожную сумку, второй, худой, в поношенной одежде, смотрел на палатки паломников и похоже, кого-то ждал.
Время тянулось медленно. Я слышал, как на башне пробили одну стражу, потом вторую. Сидеть на одном месте было тяжко. Я с удовольствием размялся бы, но это означало привлечь внимание. Единственное, что я позволил себе – сходить к ручью и напиться. Утолив жажду, я почувствовал голод. Ефраний снабдил нас 'сиками', но о еде не подумал. Или поступил так умышленно – в надежде, что голод вернет нас в преторию. Я решил, что назло ему досижу до темноты или – пока не увижу таинственного незнакомца.
Его не было. Дорога оказалась оживленной: много мужчин прошло мимо меня, некоторые подходили по приметам, кроме одной – цвета глаз. Путники были кареглазыми, пару раз мимо прошагали светлоглазые крепыши, у одного я даже разглядел голубые. Но этот был высок, рыж и совсем юн. От скуки я стал разглядывать и женщин, выделяя молоденьких. Иудейки шли в сопровождении мужчин, но встречались и без спутников. Красивые попадались часто, но даже самая хорошенькая не шла в сравнение с Валерией. Я с гордостью подумал о том, что во всей провинции не найдется женщины, которая могла бы соперничать с римлянкой. Возможно, и в Сирии не сыщешь. И такая женщина любит меня! Я не заметили, как погрузился в грезы и очнулся, когда на меня пала тень.
Передо мной стоял юноша: высокий, тонкий, еще безбородый. Незнакомец участливо посмотрел на меня и о чем-то спросил по-арамейски. Наставления Ефрания вылетели у меня из головы, и я отрицательно покрутил головой. Юноша улыбнулся.
– Голоден?
В этот раз он спросил по-гречески, и я кивнул. Юноша достал из сумки круглую лепешку, преломил ее (при этом он воровато оглянулся по сторонам) и протянул кусок мне. Я жадно схватил хлеб. Незнакомец кивнул и торопливо убежал. Я удивился, но потом вспомнил, что иудеям нельзя делить трапезу с иноверцами. Незнакомец нарушил какой-то свой закон, наверное, его отругали бы за это, тем не менее, он пожалел иноверца. Я подумал, что Пилат и Ефраний не совсем правы, ругая иудеев.
Хлеб был свежим и очень вкусным. Я набросился на еду, откусывая от лепешки большие куски и жуя полным ртом. Я упивался вкусом и ароматом нежданного угощения и не сразу заметил очередного путника. Он шел по направлению к городу, и было видно, что издалека. Сандалии, одежда и даже лицо его покрылись пылью. Шагал он устало, опираясь на посох и придерживая левой рукой суму на плече. Человек был уже близко и, когда он поднял взгляд от дороги, я увидел зеленые глаза, ярко выделявшиеся на грязном лице.
Я замер с непрожеванным куском во рту. Незнакомец прошел мимо, не обратив на меня внимая, и я смог убедиться, что приметы, которыми нас снабдили в Кесарии, совпадают. Я торопливо сглотнул, встал и двинулся следом. Зеленоглазый успел удалиться шагов на двадцать, но я едва не догнал его: засиделся, да и ноги мои оказались длиннее. Я заставил себя умерить пыл и пошел, стараясь держать расстояние, рекомендованное Ефранием. 'В воротах нагоню и сразу же позову стражу!' – решил я и успел даже обрадоваться, как славно у меня получилось. В этот миг меня дернули за рукав.
Рядом стоял молодой иудей, худой, в заношенной одежде. Я не заметил, откуда он появился. Это был тот самый бродяга, что сидел неподалеку от меня. В глазах его горел странный огонь. Иудей что-то спросил по-арамейски, показывая на зеленоглазого. Вспомнив наставления Ефрания, я молча вырвал руку и хотел идти. Но иудей вцепился в мою одежду и заговорил быстро и гневно. Я толкнул его в грудь. Иудей свалился в пыль, но тут же вскочил.
– Римский пес! – вскричал он по-гречески и выхватил нож. – Я следил за тобой! Ты не знаешь арамейского: я обозвал тебя богохульником, ты ухом не повел. Ты не иудей, значит служишь римлянам… Зачем преследуешь правоверного? Хочешь убить? Сначала я убью тебя!.. – на губах иудея выступила пена.
Я легко отбил его удар и подножкой свалил бесноватого на землю. Он вскочил, будто его подбросили снизу, и вновь замахнулся. Я уклонялся, отступая, а он все наседал, размахивая ножом. Дрался он неумело, но злость придавала ему силу: он кидался вперед отчаянно, не думая о защите. Поняв, что просто так мне не отвязаться, я выхватил 'сику'. Иудей не испугался. Только завопил громче и рванулся вперед. Я хотел ранить его в руку, державшую нож, но в последний миг иудей передумал колоть в живот и дернул клинком вверх, целясь в горло. Лезвие моей 'сики' прошло под его рукой и с хрустом пробило грудь нападавшего. Иудей уронил нож и осел на дорогу.
