быть вознагражденным самым чудесным образом… И в каком направлении и какого свойства будет эта награда, я уже догадывался. Но как это будет практически — было для меня самой животрепещущей тайной.
Эти прекрасные женщины с этих фотографий… я таких не встречал, я не видел таких ни на улице, ни в магазинах, и даже на пляже таких не видел. Они были лучше, они были иностранные и прекрасные. Иностранные певицы, те, о которых я не знал, …как они выглядят, пели мне голосами этих женщин … с этих фотографий. Они были спрятаны в самом потайном месте, и я иногда, соблюдая все предосторожности, приходил посмотреть на них. Я запомнил не только их голые тела, но и их красивые лица, и прически, и позы. До сих пор считаю, что они прекрасны. И мне не повстречались такие женщины. И они до сих пор поют мне прекрасными голосами. И я иногда их слышу.
Когда из меня не торчат железнодорожники, солдаты, самолеты и те шнурки, … я иногда отчетливо слышу их голоса, они поют у меня в голове … для Меня.
И что вообще происходит с фотографиями? Вот смотришь на фотографию пятнадцатилетней давности, там люди, которые просто стали старше на пятнадцать лет… сейчас. Там же, внутри фотографии, обычный момент жизни, то есть до этого момента была обычная жизнь, потом все замерли, посмотрели в фотоаппарат…, и опять пошла обычная жизнь. Но за эти пятнадцать лет там все стало значительнее, на фотографии.
Вот, к примеру, мне нравится Мерилин Монро. Очень нравится! Не как актриса, я не очень понимаю, какая она актриса. Она мне вообще — нравится…, на нее смотреть. А что с ней произойдет в следующем веке? В смысле, когда она станет женщиной прошлого века… И все эти фотографии, на которых она такая красивая, станут не просто фотографиями, а, …как бы вот, документами…, или… документальными свидетельствами… прошлого века. И будет ли она мне так же нравиться или нет — я не знаю. Хотя она умерла до того, как я родился. Вот она умерла до того, как я родился, а мы с ней жили в одном веке.
А я смотрю кино, в котором она играла, или вообще кино того времени и не могу себе представить, что в том мире, в том времени, когда снималось это кино, был такой же воздух, мухи летали, была пыль в воздухе, и воздух был вот такой, неплотный. (Машет рукой.) Там же, в этих фильмах, воздух более плотный, цвета такие, или вообще — все черно-белое и значительное. Я уж не говорю про немое кино, где вообще воздух состоит из царапинок и всяких крупинок на кинопленке, там все еще плотнее, туда вообще не прорубиться.
А картины великих фламандцев! Как мы их видим? Либо мы покупаем дорогую книгу, с хорошими репродукциями. С почтением к большой цене открываем эту книгу…, а книга так пахнет…, дорогая…, а там картины фламандцев. Или смотрим передачу про какую-нибудь картинную галерею, и показывают картины …этих фламандцев, и обязательно какая-нибудь скрипичная музыка играет, чтобы подчеркнуть, что это классика… Фламандцы!
А на картине нарисовано…, мы видим канал, покрытый льдом, какие-то холмы, деревья без листьев, трава торчит из снега, домики… А по льду, на канале, катаются на коньках люди. Вот в таких вот позах. (Показывает, в каких позах катаются на коньках люди.) И люди какие-то некрасивые, и одеты во что-то коричневое. И домики некрасивые, грязные. Картина прекрасная — а люди и домики некрасивые, и деревья некрасивые. И понятно, этот художник, он не выдумывал эти домики и эту одежду, он просто нарисовал домики, какие были …домики. И один домик, может быть, был его домик. И там у него в доме, может, было холодно, не протоплено, может быть, печка дымила. А он рисовал эту картину, у него мерзли руки, и он грел свои руки…, дышал на них…, а изо рта, возможно, пахло луком, потому что он поел луку… А мы покупаем очень дорогие книжки, а картины вообще безумные деньги стоят. Да их, в общем, даже и не продают… почти. И вот так вот смотришь на все эти… кино, фотографии, картинки, или вот на эти лица, которые на надгробиях, или на такую фотографию…
Допустим, вы приходите на работу…, а там висит фотография в траурной рамке и подпись, дескать, вчера на таком-то году жизни… И вы: «Господи! Мы же только в среду с ним договаривались в ближайшие выходные пойти на рыбалку. Ну надо же!…» А на этой фотографии человек, живой человек, который побрился, повязал галстук, причесался, и сфотографировался, и хотел, чтобы фотография получше вышла, и не думал, что эта фотография будет вот так висеть.
И ведь любая…ЛЮБАЯ фотография……… Вот мы фотографируемся, …в компании или где-нибудь в путешествии…, в любой обстановке. И каждая фотография может стать той самой, которую вот так повесят.
Но об этом постоянно нельзя думать! Это неправильно, об этом думать! Иначе будут получаться очень странные фотографии.
Хотя, конечно, можно пойти и специально сфотографироваться для вот такого вот случая. Сделать такую посмертную фотографию. Ну и что? На эту фотографию будет неприятно смотреть. И вы ее затолкаете куда-нибудь подальше, чтобы, когда будете перебирать бумаги, на нее не натыкаться. А когда вы, действительно, умрете, эту специальную фотографию не найдут…, и возьмут ЛЮБУЮ. Так что — никуда не денешься. Бесполезно.
И вот я понял это… про фотографии, …но не думаю об этом все время. Но, наверное, стал по- другому на фотографиях получаться… после того, как понял… Нет, не конкретно, а как-то незаметно по- другому. И когда какой-нибудь приятель-фотолюбитель хочет меня сфотографировать и надолго уставится на меня через объектив, то ли наводит резкость, то ли выбирает композицию, то ли ждет какой-нибудь жизненной непринужденности на моем лице и в моей позе…, в этот момент … так неприятно и так хочется, чтоб этот фотограф взял и умер, ну, чтоб отстал, … в смысле.
Или наоборот… С таким удовольствием фотографируешься, фотографируешься, или сам фотографируешь… весело. Потом ждешь, когда напечатают фотографии, а потом получишь фотографии — и никакой радости. Потому что — не то. Не то получилось.
Вот я же пою у себя в голове. Пою прекрасно. Понравится какая-нибудь песня в исполнении какого-нибудь певца — и я у себя ее в голове пою, прямо голосом этого певца или певицы. И очень хорошо получается. А вслух — упаси Бог — никогда. И даже когда один дома. Танцевать — танцую, а пою — только в голове.
А мне с детства хотелось спеть, как Элвис. Мне вообще нравится Элвис. Даже когда я не знал, кто такой Элвис и какие он поет песни. Мне просто нравится слово — Элвис. И я даже так скажу, что мне нравится не конкретный Элвис, со всеми этими его машинами, костюмами, шляпами, бриллиантами. Мне нравится Я — Элвис. Когда я беззвучно пою, как Элвис. Мне нравится Я — мальчик, который мечтал спеть, и не просто спеть, а вот… выступить. И выступить — в смысле спеть такую песню, которая мне нравилась. И голосом, который мне нравился. А певцом я быть не хотел. Я имею в виду — работать певцом. Сами певцы мне нравились не очень.
И сейчас у меня есть возможность объяснить, чего я хотел. И не только объяснить, но и чтобы стало слышно, как я пою, как Элвис. То есть, как Я пою у себя в голове. Пою при помощи мозга, но пою Я.
Берет микрофон, включается цветной эстрадный свет, и рассказчик изображает, что поет под фонограмму песни из любимого мультфильма. По окончании песни он не откланивается, а просто убирает микрофон.
Пауза.
Это очень приятно было делать. И понимаете, я ведь не только сейчас вам объяснил то, что хотел объяснить…, но и одновременно с этим исполнил свою детскую мечту, потому что я выступил. Выступил…, понимаете?
Маленькая пауза.
А вообще с этими детскими мечтами, и вообще с мечтами — странное дело. Вот смотрите (берет в руку деревянный игрушечный меч) — вот у меня был точно такой же в детстве, мне его папа делал, и мне он нравился. Этот я сделал сам, для наглядности. (Смотрит на меч.) Получился не очень хорошо. Но неважно. Папин меч мне нравился, но я-то хотел иметь настоящий, и вообще хотел быть настоящим рыцарем. Но с другой стороны, я же ведь не хотел этим настоящим мечом по-настоящему рубить людей… По-настоящему рубить! Чтоб получались вот такие люди. (Показывает на анатомическую схему.) То есть, видите, я сам не понимал, чего я хотел. (Убирает меч.)
