Грирсона, где под ногами земля и камни, а не надоевший мокрый лед с надоевшей снежной кашей. Как радуется антаркт, ощутив под ногами почву, – о том особая песня.
Координат нового места не знали в Конгрессе, не знал их и сам председатель Тейлор, согласившись с тем, что знать лишнее – вредно. И уж подавно не были ознакомлены с ними переселенцы – шестеро зимовщиков во главе с Николаем Пятко, будущим мэром нового поселка, и двадцать два антаркта новой волны, насчет которых старожилы еще не выяснили, как их политкорректнее называть – новоантаркты или младоантаркты? (За «недоантаркта» можно было запросто схлопотать по уху.)
Люди тяжелы на подъем. Даже те, кто легче пушинки сорвался с насиженного места на теплом материке и ринулся искать счастья на новой обледенелой родине, даже люди авантюрного склада, не обремененные семьями, все-таки не блохи и не воробьи, чтобы вечно скакать с места на место. Кое-как осели на краю ледяного материка, сколотили избушку-сараюшку, согрелись у печки – и пока ладно. Жажда перемен должна созреть. Она не голод и не чирей, чтобы измучить человека в считаные дни.
План переселения был широко разрекламирован, а сыскать добровольцев для первой волны оказалось непросто. Придут интервенты, начнут стрелять? Может, еще не придут. Может, Россия заступится за свою бывшую станцию. Может, тем четверым в Женеве удастся договориться с мировыми акулами добром…
Конечно, оазис Грирсона хорошее место, но… ведь там же придется все начинать с нуля! И здесь- то хватает работы, а там ее будет вдвое!
Да, это так, все верно, но зато оазис!..
Кое-как удалось уговорить двадцать восемь человек. Ерепеев чувствовал себя последним подонком. Два трактора с легкими санями, четыре тягача с парой тяжелых саней за каждым, «ишимбаевский» вездеход с тремя санными прицепами выступили в поход под овацию всей Новорусской. Накануне авиаторы дважды слетали на купол, оставив там аварийный запас горючки, наиболее ходовых запчастей, продовольствия и радиомаячок. Естественно, на предполагаемом пути к оазису. Летчикам тоже не полагалось знать, куда в действительности пойдет поезд.
Туман, едва заметный вчера, сегодня ограничивал видимость сотней шагов. Выше, на подъеме, он должен был начать таять, чтобы на куполе исчезнуть совсем. Пока что туман не пугал: первые тридцать пять километров были заново разведаны уже после «прыжка» Антарктиды. Новых трещин выявилось мало, а там, где они все-таки выявились, были вбиты далеко заметные вешки – знай бери азимут на очередные «ворота» и ползи до прямой видимости. Наука нехитрая. Настоящая работа была еще впереди.
Ползли.
Отстал Тохтамыш, увязавшийся было за поездом. Облаял глупую человеческую выходку и понуро потрусил назад, в поселок. Пес был умен. Чего ради порядочной собаке тащиться куда-то во льды, если в Новорусской гораздо веселее: можно в свое удовольствие порычать на новичков, чтобы знали свое место, и слетать на берег погонять пингвинов, пока люди не видят, и кто-нибудь пустит погреться в домик, и повар Сусеков обязательно угостит косточкой или какой-нибудь требухой… Чего еще желать от жизни?
Через час стал заметен подъем, а туман, кажется, еще сгустился. Потеряв очередную вешку, ходили искать, обвязавшись страховочным репшнуром. Нашли. Поползли. Встали. Вновь поползли…
Унылая, монотонная, изматывающая работа. Кажется, что она кого угодно сделает угрюмым флегматиком. Удивительно, что в обычной жизни механики – люди как люди. В большинстве свойские. Чаще матерятся разве что. Богатая практика. И лишь чистоплюй какой из новоантарктов осудит их за это.
До заката еще оставалось добрых три часа, когда прошли последнюю вешку. Туман заметно поредел. Дальше двинулись так: впереди поезда пустили трактор на вожжах – с пешим водителем, – за ним второй трактор, два тягача, «ишимбаевский» и еще два тягача. «Е в кубе» занял место в кабине вездехода – самого тяжелого механизма поезда. Что толку от его широких гусениц! Они хороши на толстом сыпучем снегу – тогда вездеход идет впереди и прокладывает колею. От них мало толку на снежной перемычке над ледниковой трещиной – ведь перемычке обычно нет дела до удельного давления, она куда охотнее реагирует на общий вес. И это обстоятельство определяет место начальника поезда – начальника, не желающего ни подпольных шепотков среди подчиненных, ни иронических взглядов в спину.
Непрухин со товарищи, идя на одном вездеходе к первой стоянке яхтсменов Шимашевича, свернул влево где-то здесь. Ему сказали после всего: «Рисковый малый, везунчик». «Е в кубе» считал иначе: опасный болван! Морду бы набить. Уговорил опытных механиков ринуться наугад, наобум – и ведь выиграл. Везет дуракам. Уму непостижимо, как не провалились в трещину. Должны были. Непрухин, одно слово. И фамилия-то у него неправильная, не соответствует…
Собой – рискуй на здоровье, если у тебя нет мозгов, а есть шило в заднем месте. Рисковать из пустой лихости людьми и казенной техникой – этого «Ев кубе» не понимал. Когда узнал, хотел идти бить морду. На плечах висели, отговаривали: мол, он теперь мэр, да неудобно выйдет, да подрыв авторитета местных властей в глазах новоантарктов…
Вспомнив об авторитете, Ефим Евграфович выбросил дуролома Непрухина из головы и заскрипел зубами. Что Непрухин! Ему самому предстояло крепко подорвать свой собственный авторитет – нерушимый, казалось бы, авторитет «Е в кубе»!
Горькая чаша. Не хотел пить. Искал иной выход. И сам же понял, что иначе нельзя.
До темноты ничего не случилось. Теперь ползли медленнее, держась старых вешек, установленных в прошлую геологическую эпоху – три года назад. Можно было надеяться, что в целом аккуратный «прыжок» Антарктиды наделал в леднике не слишком много свежих трещин.
Так, да не совсем – две трещины все же были обнаружены. Головной трактор вдруг клюнул носом и начал вставать торчком, как тонущий «Титаник», только гораздо быстрее. Витя Бумазеев успел дернуть за веревочку, переключил коробку, дал газ, спас трактор. Талантливый парень, возможный преемник… когда- нибудь потом. Мы на покой не спешим…
Вторую трещину обнаружили при свете фар – она не была замаскирована снегом. Просто прелесть, что за трещина – черный шрам метров пяти в ширину, а глубины такой, что, пока летишь, успеешь охрипнуть от крика. В таких случаях Ефиму Евграфовичу всегда вспоминался читанный когда-то рассказ об экспедиции Моусона и о долгом-долгом удаляющемся вое провалившейся в трещину собачьей упряжки. «Е в кубе» и сейчас помотал головой, отгоняя жуткое видение. Да черт с ней, с глубиной, самое главное – без предательского снежного моста, который при такой ширине трещины вряд ли был бы очень прочным. А обходной путь, конечно, найдется.
Он объявил привал и ночлег. Подъем с рассветом, повару – за час до рассвета, дежурному по камбузу – за полтора часа. Сыпучего снега не было совсем, один голый лед. Хорошо, что догадались взять с Новорусской запас ледяных блоков, не то намучились бы колоть-пилить. И дежурных пришлось бы назначать по двое, и вставали бы они на два часа раньше остальных…
С первыми лучами рассвета Бумазеев сгонял на тракторе в разведку. К северу трещина еще расширялась, зато километрах в полутора к югу начинала сходить на нет и вскоре исчезала совсем. Позавтракав, проверили матчасть, особенно пальцы гусениц, отметили поворот вешкой и двинулись в объезд. Свежих трещин больше не встретилось вплоть до последней из старых вешек. Оставалось удивляться, как аккуратно «переехал» материк. Филигранное приземление. Мягкая посадка.
Подъем неуклонно становился круче. Туман исчез, зато с низкого неба сеялась ледяная морось, сейчас же примерзая к и без того подтаявшему насту. Скользили подошвы, скользили и гусеницы. Купол щедро отдавал выпавшей влаге накопленные за тысячелетия запасы холода – у него их оставалось навалом. И пусть какой-нибудь умник справедливо укажет, что физика дозволяет телам иметь лишь запасы тепла, а никак не холода, – что слушать умников! Наглядный опыт говорит иное, а простой здравый смысл в походе ценнее всех наук, вместе взятых.
Самую круть подъема одолевали челночными рейсами, впрягаясь двумя вездеходами в одни сани, высадив людей. Люди взбирались наверх сами, вырубая грубые ступени, страхуя друг друга. Провозились до полудня, измучились, исчертыхались и сами не заметили, как крутизна подъема сошла почти на нет. По грубой оценке Ерепеева, купол достигал здесь километровой толщины. Уже неплохо, но чем дальше от побережья, тем безопаснее. И до самых сумерек «Е в кубе» держал курс на восток.
Ночью повернули к югу и до привала прошли километров пятнадцать. И весь следующий день шли на юг. Радиомаячок в аварийном складе под открытым небом исправно выдавал в эфир свое бестолковое
