пещерах, заглушали крики и ругань.
Священник воздел руки к небу, благословил бурю, дал всем отпущение грехов, а затем опустился в углу на колени, закрыл лицо ладонями и препоручил господу свою душу, а граф тем временем, выпучив глаза и разинув рот, прикрывал рукою дочь, прижимавшуюся к его груди, и тоже повторял:
— Господи, помилуй!
Отторино выскочил из каюты, чтобы помочь чем сможет гребцам, и увидел, что суденышко, получив сильный удар в борт, завертелось волчком и понеслось к скалам Моркате, где его ждала верная гибель, а гребцы тем временем прилагали все силы, чтобы избежать выступающих из воды камней. Как раз в тот момент, когда Отторино выскочил из каюты, Арригоццо откинулся всем телом назад, но, не найдя опоры в весле, которое проскочило мимо набегавшей волны и лишь слегка скользнуло по воде, полетел за борт. Некоторое время он барахтался в волнах, но потом его затянуло под лодку, и он погрузился в пучину. Ударившись головой о днище, он не смог уже выплыть.
— Ребята, суши весла! — готовясь к последнему повороту, крикнул кормчий, который из-за возвышавшейся посреди лодки каюты даже не заметил, что его сын погиб.
Снова послышались мольбы и ругательства, и все слилось в один общий безумный крик, когда лодка, поднятая огромной волной, грузно села на камень и затрещала по всем швам.
В момент катастрофы юный рыцарь не потерял присутствия духа: выбрав на скале уступ поровнее, он проворно перепрыгнул на него и потянул с собой цепь, прикрепленную к носу лодки; но откатывающаяся волна отнесла суденышко назад и увлекла бы со скалы и самого юношу, если бы он не вцепился изо всех сил в камень, на котором нашел себе убежище. Поднялась новая волна, и лодка снова надвинулась на скалу. На этот раз Отторино быстро ухватился за борт, а Лупо, сокольничий и другой гребец, стоявшие наготове, мигом соскочили на скалу, и всем вместе им удалось обмотать цепь вокруг дикой смоковницы, росшей в расщелине. Нос суденышка, прикованного к скале, высовывался из воды, словно морда быка, привязанного к ограде. Само же оно под напором волн, не оставлявших его в покое, качалось, совсем ложилось набок, металось из стороны в сторону, но освободиться уже не могло.
Отторино и другие потерпевшие крушение помогли графу и его дочери выбраться на безопасный уступ, а затем торопливо рассыпались в разные стороны по крутым склонам огромной скалы, внимательно высматривая, не покажется ли где утопающий. Один лишь отец, оставивший лодку последним и в общей суматохе не заметивший отсутствия сына, сел на камень с обломком весла в руке и без всякой тревоги стал искать его взглядом среди остальных спасшихся, уверенный, что никто не погиб.
Оправившись от испуга, граф, раздраженный пережитой опасностью, принялся ругать лодочника и его Арригоццо, также не подозревая, что произошло. Микеле выслушал обращенные к нему упреки понурив голову, с видом человека, сознающего свою вину; но, услышав слова, слишком обидные для его сына, он не смог сдержаться. Он готовился уже было возразить графу, как вдруг, повернувшись лицом к озеру, увидел под водой какой-то странный предмет, который застрял между выступами заливаемого волнами рифа. Он с тревогой вгляделся в этот предмет, принимавший, казалось, разные очертания и похожий на коричневую куртку, и наконец различил человеческую руку, то всплывавшую, то погружавшуюся в воду под напором волн.
Бедный отец чуть не упал замертво. Он оперся на обломок весла, который держал в руке, вскочил на ноги и закричал дрожащим голосом:
— Арригоццо! Арригоццо!.. — Не слыша ответа, он побежал на вершину скалы, осмотрелся вокруг, пересчитал всех одного за другим и не нашел среди них сына. Тут он увидел графа, который только что поносил Арригоццо, зарычал: — Ах, это ты, собака! — и, схватив палку, бросился на него, собираясь размозжить ему голову.
Биче закричала. Отторино вовремя успел отвести удар. В это мгновение подбежали Лупо, сокольничий, гребцы и все вместе обезоружили обезумевшего отца, который, ударив себя кулаком по лбу, отскочил в сторону и бросился в озеро.
Было видно, как он борется с разъяренными волнами, проявляя силу и отвагу, которые может пробудить одно лишь отчаяние. Несколькими гребками он доплыл до утопленника, протянул к нему руки, нащупывая его под водой, и схватил было его за волосы, но благородное чувство отцовского сострадания не позволило ему столь грубо обращаться с телом любимого сына; он просунул левую руку под его подбородок, чтобы поддерживать над водой его голову, а правой принялся грести, стараясь вернуться обратно к утесу. Гребцы спустились в полузатопленную лодку, бросили старику веревку от паруса, и, ухватившись за нее, он смог выбраться на скалу со своей ужасной, но бесценной ношей.
Он опустил тело сына на камни, положил его голову к себе на колени, нагнулся над ним и стал ощупывать его грудь, надеясь услышать биение сердца. Он прижимал его к себе, терся щекой о его щеку, покрывал поцелуями глаза, губы, все лицо, словно стараясь вдохнуть жизнь в это мертвое тело. Неожиданный порыв ветра шевельнул руку утопленника, которая плетью упала на землю, заставив содрогнуться все тело. При этом движении несчастный отец ощутил прилив надежды, и на мгновение краска вернулась на его щеки. Казалось, морщины на его лице разгладились, в глазах, смотревших на любимого сына, появился внезапный огонек. Но, убедившись в своей ошибке, он вцепился руками в волосы, погрозил сжатыми кулаками озеру и закричал:
— Проклятый ветер! Проклятые волны! Будь проклята эта лодка и тот миг, когда я в нее сел! Да пропади все пропадом!
Все столпились вокруг него, онемев от ужаса. Никто не осмеливался произнести слова утешения. Наконец священник, дав лодочнику немного излить свое отчаяние, подошел к нему поближе. Не говоря ему ни слова, он положил руку на голову сына, лежавшую у старика на коленях, и промолвил с живым состраданием:
— Бедный Арригоццо! Ты всегда был добрым сыном, всегда боялся бога и почитал своих родителей.
— Что правда, то правда, — отвечал отец, растроганный похвалами своему любимцу, — я не стоил такого доброго сына.
— Как знать, мой бедный Микеле, — продолжал священник, — может быть, господь ниспосылает нам великую милость, призывая к себе раба своего сейчас, когда истинная вера навлекает на себя столько опасностей. Верни же создателю то, что он дал тебе и что он взял у тебя для целей, которых мы не можем знать, но которые, несомненно, означают справедливость и сострадание к его избранникам.
— Но что же я буду делать без него? — воскликнул лодочник. — Что я скажу своей бедной Марте, когда вернусь домой и она меня спросит: «Что ты сделал с нашим сыном?»
— Господь вас не оставит, — мягко убеждал его добрый священник. — Он послал вам скорбь, но он же даст вам силу, чтобы ее перенести.
Микеле поднял глаза и немного погодя снова начал причитать:
— Отчего не умер я! К чему оставлять в живых такого бесполезного, всем надоевшего старика и брать к себе юношу в расцвете лет? Единственную нашу надежду и поддержку… наше утешение… — Но дальше продолжать он не смог… Когда слезы немного облегчили его горе, лодочник, обернувшись к священнику, сказал: — Ах, какого сына, какого сына я потерял! Как он меня любил! И какой он был смирный! Такого рассудительного и разумного сына не было во всей Лимонте. Сколько раз его бедная мать говорила мне, что я, хоть и старик, мог бы брать с него пример.
Тем временем остальные спасшиеся обсуждали, как им перебраться с голого утеса на берег, пока не наступила ночь. Скала, о которую разбилась их лодка, находилась совсем рядом с высоким мысом и, казалось, отделилась от него совсем недавно. Более того, было бы не так уж трудно добраться до подножия мыса по нескольким глыбам поменьше, которые появлялись над поверхностью воды, когда откатывалась волна. Но если бы они и достигли мыса, положение их осталось бы таким же трудным, так как он круто уходил на недосягаемую высоту.
Они еще долго медлили и оглядывали соседние вершины, ожидая, не покажется ли где-нибудь пастух, вышедший на поиски заблудившейся овцы или козочки, которого они могли бы жестами известить о своей беде и просить о помощи, но сколько они ни смотрели и направо и налево, нигде не было видно ни одной живой души. Кричать же в этой пустыне, среди гор, под оглушительный грохот бури, было совершенно бесполезно.
После долгих размышлений и колебаний Лупо наконец сказал товарищам:
