— Чем же это кончится? — смеясь, сказала она.
Григорий Павлович, помогая ей снять пальто, говорил:
— Встретишь на улице — в голову не придет, что это профессор. Киноактриса или укротительница львов.
— Морских и сухопутных, — сказал Мохов.
Матильда с Антониной Романовной пошли в спальню
смотреть на спящего Сережу.
— Ты вроде похудел, — сказал Лобышев.
— Занимаюсь гимнастикой, это помогает. А ты что ж, овдовел — уехала Маша!
— Брат у нее умер — знаешь, в Казани жил.
— Что ты! Я ведь его знал когда-то.
— Да, давление, кровоизлияние в мозг.
— Вот и я от этого умру, наверное, — повышенное давление. Сто шестьдесят.
— Брось ты. В нашем ученом совете у академика Шевикина двести сорок, а он водку с утра пьет.
Мохов рассмеялся. Они помолчали немного.
— Знаешь, когда я с Машиным братом встречался? — спросил Мохов. — В двадцатом году. Вы тогда только поженились, а я с Восточного фронта на Польский эшелоном шел. Заехал повидаться, а вас не было. Он меня провожал ночью. Я Москвы не знал, темень, а до утра ждать тоже боялся — как бы эшелон не ушел. Через всю Москву меня провел — шутка ли, пешком!
— Коньяк пить будем? — сказал Григорий Павлович.
— Это можно. — Он кивнул головой на дверь. — Что это она пропала там?
— Женщина, знаешь. У нее своих детей нет, — сказал Григорий Павлович. — А Николая Андреевича я не очень любил. Этакий беспартийный инженер. Что-то в нем обывательское было.
Вошла Матильда и села за стол.
Она знала, что нравится Мохову. И сейчас, рассказывая о своей работе, о новой нагрузке, взятой ею в почвенном институте, она чувствовала напряженное, упорное внимание Мохова.
Стол был накрыт, как обычно к приезду Григория Павловича, и, очевидно по указанию Маши, Антонина Романовна купила все любимые им закуски. Но от этого еще больше чувствовалось отсутствие Маши. Его сердило, что Матильда, разошедшаяся в двадцать девятом году с мужем, до сих пор не вышла замуж, сердило, что Мохов, в жизни которого было много увлечений, холост и не страдает от одиночества. А ему, Лобышеву, стоило разлучиться с Машей на месяц — и уж он начинал нервничать и тосковать.
Рассердившись на них и желая смутить, он спросил:
— Матильда, тебе нравится Мохов?
— Нравится, — протяжно ответила она.
— А чем же он тебе нравится, расскажи нам, пожалуйста. — И он подумал: «Да, таких смутишь, черта с два».
— Многим нравится, — сказала она и поглядела на Мохова, — нравится, что он красивый, нравится, что он молчаливый, благородный. — Она снова поглядела на него и продолжала усмехаясь: — Нравится, что он грустный, а я не люблю жадных до жизни людей.
Она говорила медленно, посмеиваясь, и Мохов не мог понять, шутит ли она или говорит серьезно.
А она убоялась своих слов — начала шутя и почувствовала, что волнуется.
Зазвонил телефон. Григорий Павлович пошел в кабинет.
Мохов подошел к Матильде.
Она сказала с укоризной:
— Боже, какой вы большой, Мохов.
— Мне везет, — сказал он. — Едва я подумал, хорошо бы Гришке выйти отсюда, и зазвонил телефон.
— Как я устала, — сказала она поспешно.
Ей не хотелось серьезного разговора.
Мохов повторил:
— Знаете, Матильда, мне везет, ей-богу, везет.
— В чем же, Мохов?
— Ну как бы вам объяснить это, — сказал он, — да вот как: вы знаете, какая была у меня жизнь. Вот. А теперь пришла любовь.
Она подняла голову и проговорила:
— Сегодня я спрашивала студента одного, он так, бедняга, волновался, что все время вместо «коллоид» говорил «галоид».
— Вот видите, — сказал он.
— Тут превосходный вид из окна, — внезапно сказала она и подошла к балконной двери, — замечательно! «Кругом огни, огни, огни…» Смешение огней, хаос, а вглядеться — и видна систематика огней. Вот движущиеся, быстрые — это автомобили, а плавные, видите, — троллейбусы. Неподвижные желтые, голубоватые — из окон домов — абажуры. А улицы огненным пунктиром прорублены в светлом движении… Я не могу понять, как это с высоты разбирают, куда бросать бомбы.
— Бомбы бросают на затемненные города, освещая их ракетами, — сказал Мохов и добавил: — Слышу, как Гриша шваркнул трубку.
— Мохов, — проговорила она, — вы хотите, чтобы…
— Даю вам слово, — поспешно перебил он. — У меня нет чувства торопливой тревоги, совершенно нет.
Он повернулся в сторону вошедшего в столовую Григория Павловича и сказал:
— Ты, Гришка, разговариваешь по телефону, как моя Нюра со своими подругами, минут сорок.
— Что, — спросила Матильда, — неприятности?
— Пустое… позвонил мой секретарь. С божьей помощью на меня свалили и приказ о снижении качества, и инженер прогулял, и увольнение референта, и в моем управлении процент опоздания оказался выше, чем у других. Да и не могу я всей этой микроскопией заниматься. Это Чепетников любит разбирать, почему курьер опоздал и почему инженер в часы службы был замечен в парикмахерской. Я уж говорил на коллегии: Плюшкин. Да не проймешь, а мой Чепетников Гоголя не читал. Не проработал.
— Гриша, Гриша, — сказала Матильда, — откуда в тебе эта надменность к новому поколению? Словно выше нашего поколения ничего в мире нет и не было.
Она посмотрела на Мохова.
Он сидел нахмурившись, упорным взглядом рассматривая скатерть.
— Ну и что ж, — запальчиво сказала она, точно ей возражали, — почему ты думаешь, что Чепетников не читал Гоголя? Я вижу молодежь. Какое трудолюбие, какое уважение к науке! У вас такого не было.
Григорий Павлович ответил:
— Это, прелестная Матильда, все так. На молодежь наша великая надежда. Но ты подумай лучше! Чепетников, такой трудолюбивый, об этом заседании ни слова. Мудрец, ей-богу, мудрец. И все доносы пишет, чуть что — донос, чуть что — враг народа.
Он налил себе в рюмку коньяку и сказал:
— Жуткий, первобытный малый, да ничего, видал я и не таких.
— Товарищи, последние известия пропустим, — сказала Матильда, — половина двенадцатого.
Началась передача.
— Отъясова, Телятников, я дикторов по голосам узнаю, — сказала Матильда.
— Да что слушать, смехота: называется последние известия, — сказал Григорий Павлович: — «Ровно четыреста лет тому назад…»
— А я люблю, — сказал Мохов. — Я, слушая эти мирные известия, всегда думаю: вот в чем огромная силища — весь мир воюет, гремит, а у нас забил нефтяной фонтан, откопали позвонок динозавра, натолкнулись на стоянку первобытного человека, бурят-монгольский театр выехал в Москву, мичуринец-
