генератором которого в первоначале положен отказ от своего национального облика.
Итак, культурологическая точка зрения требует отказа от термина «ассимиляция» как не имеющего в себе конструктивного смысла. Но если продолжать сохранять за этим понятием определенное значение, то необходимо знать ассимиляцию двух родов: ассимиляцию по Торе, как благодетельного для еврейской культуры процесса срастания с окружающими социумами, и ассимиляцию по Талмуду, как резко отрицательного процесса разрушения изоляции еврейского комплекса. Своеобразный синтез постижений русского академика В. И. Вернадского и еврейской Торы, возможность которого предрекает принцип ассимиляции по Торе, предполагает, что подлинная ассимиляция еврейского духа, то есть вхождение и вростание во внешнюю культурную среду («влюбчивость во всякую окружающую культуру», по В. В. Розанову) и есть процесс сохранения еврейского духовного достояния. Или, другими словами, ассимиляция по Торе или культурный симбиоз выставляет себя одновременно и как объяснение, и как причина еврейского исторического парадокса — незыблемость собственно еврейской духовной концепции.
Другое следствие данного симбиоза говорит уже не о сохранении, а создании новой ценности на еврейском небосклоне: в среде галутного еврейства начинает заявлять о себе психологическая конфигурация нового типа еврея, какого не существовало в догалутный период. Это новообразование пленяло воображение многих мыслителей и заставило профессора Андре Неера задуматься о наличии особого «еврейского человека». Многословные рассуждения по этой теме, однако, не дали прямого ответа, а дух мистицизма, которым многие аналитики почему-то считают обязательным снабжать еврейский вопрос, привел А. Неера к замысловатому выводу: «Мир нуждается в еврее, но еврей, со своей стороны, ждет и надеется, что мир заявит об этом» (1991, с. с. 11, 24). Подобные попытки, как правило, обращались в стремление обнаружить некую мистическую универсальную формулу еврея (Сноска. Образчик подобной мудрости недавно обнародовал И. Мошкович, возвестивший о том, что ему известен «закон о том, кого считать евреем» и постановивший: 'Словом, я предлагаю считать евреем того, кто, поскольку жизнь дана человеку Богом, полагает, что она священна и является неотъемлемой частью бытия; каждого кто убежден, что она 'подлежит продлению, причем, чем дольше, тем лучше, а если — не про вас будет сказано! — это все-таки случилось, то человеческая жизнь продолжается памятью после смерти' (Еженедельник «Пятница» от 3. 08. 2000г. ). Если тавтология сама по себе может иметь смысл, то смысл данной тавтологической тирады в ее бессмысленности), а заканчивались обычно пропагандистской процедурой апологетики талмудизма, как у А. Неера, и практика показывает, что вне исторического контекста проблема еврея даже не может быть поставлена, а она заявляет о себе тогда, когда еврейство переходит от обеспечения своего сохранения к познанию собственного развития. С момента появления хаскалы, когда еврейский мир переполнило ощущение «двух крайностей», новой и старой, еврейской жизни, в воздухе витало некое предчувствие того, что сделало бы это новое не ожиданием, а сбывшейся реальностью, зримой человеческой данностью, — к этому еврея понуждало его родоначальное мессианское миросозерцание. На начальных порах и на короткое время прототипом этого нового еврейского существа служил образ народника, личностные параметры которого в ряде моментов были созвучны еврейской натуре и соответствовали еврейскому ожиданию, но народничество как общественное русское движение, исповедуя славянофильский шовинизм, отвергло еврейство. История свидетельствует, что данное отвержение не стало причиной конфронтации, а еврейские погромы 80-х годов, якобы являющиеся выражением этой конфронтации, в действительности не имели духовной причины, не признающей взаимопритяжение двух культур, — в этом состоит немалая заслуга А. И. Солженицына. Процесс взаимоотношения в результате не отменился, а усложнился: еврейство погрузило в свое национальное лицо палестинофильство в пинскеровской сложности, а на русском берегу начался спровоцированный еврейским опытом бурный процесс поисков своего национального лица — эпоха становления русской идеи.
Еврейство было поставлено логикой своего развития перед необходимостью выведения собственного субъекта-носителя, — того, самобытного потомка Иосифа, который был бы укоренен как действующий персонаж, а точнее как историческое лицо, в русско-еврейскую действительность. С полной силой эта тенденция была продекламирована Моше-Лейбом Лилиенблюмом, заложившим начала палестинофильской идеологии и выведшим на стартовую позицию Льва Пинскера, и следовательно, ожидаемый психологически новый тип еврея — потомка Иосифа — имеет непосредственное отношение к русскому еврейству, хотя его генезис вовсе не обязательно обусловливать русскими условиями. Русская хаскала не только удостоверяет порядок ассимиляции по Торе, но и, в отличие от западноевропейского гуманизма, требуя «оставаться евреем», сохраняет историческую преемственность еврейства. Итак, русское еврейство не только впитывает в себя верховный приоритет Торы, но и несет в себе историческое достоинство Талмуда, избавленное от духовной деспотии, ненужной в случае ассимиляции по Торе. Именно тем, что в образе русского еврейства иудейское естество обнажает свои созидательные нервы и приобретает возможность участвовать в культурном творчестве; тем именно, что иудаизм, понимаемый как концентрат талмудистской логии, избавляется от «еврейской» болезни — духовной деспотии («духовного фетишизма» по определению А. Д. Идельсона) и возвращает себе исконно еврейский вид, русское еврейство демонстрирует причину, в силу которой «вся история еврейства в новое время стала под знаком русского еврейства».
Спонтанно это обстоятельство означает, что русское еврейство, — будучи исторической стадией еврейского развития, формирует из себя особое качество еврейского учения или иудаизм вне гнета талмудизма, а также формирует для себя соответствующего носителя или еврея нового психо-духовного типа. В несколько ином ракурсе можно заключить, что с появлением русского еврейства целокупная еврейская парадигма распалась на две части: первая — иудаизм сохранения или учение талмудического обряда, где носителем выступает тип «еврейского человека» А. Неера, и вторая — иудаизм развития, — учение, знамя которого несет еврей — носитель незнаемого образца. В отношении первого замечательный еврейский мыслитель Абрам Идельсон прорицает: 'Этот иудаизм спас еврейский народ. Или, вернее, еврейский народ ради своего спасения выработал иудаистическую культуру. Еврейский народ остался в живых, т. е. сохранил свой национальный тип до наших дней, потому что он, в сущности, не жил. Если он не атрофировал бы в себе жизненных стремлений, он давно погиб бы в неравной борьбе. Но он не боролся, а съежился, сократился, сокращал свои потребности до minimum'а, научился страдать и надеяться, презирать свои потребности и самую жизнь и находить утешение в созданных им мертвых идеалах, не требующих ни борьбы, ни деятельности. Иудаизм как система приспособляемости есть только рассол, который консервировал и спас нас от смерти, уничтожая в нас всякую жизнь'. Идельсон выставил образную метафору талмудического «сохранения» -'рассол', которая может быть еврейским опосредованном биологической приспособляемости или этнографической ассимиляции. В такой мере, в какой антиподом борьбы за существование в биологии выходит закон взаимной помощи, этнографическая ассимиляция составляет противоположность ассимиляции по Торе, и это последнее Идельсон отождествляет со второй частью иудаизма: «Но вскоре зарождается новый тип еврея — с жаждой жизни, жаждой удовлетворения всей своей натуры с ее видовыми, материальными и духовными потребностями. Поэтому появилось стремление создать те нормальные условия, при которых такое удовлетворение возможно. Сионизм есть такое внутрииудаистическое движение, как и ассимиляция. Оба вытекают из одного источника, с той только разницей, что ассимиляция есть замена общественной приспособляемости — частной приспособляемостью, а сионизм — замена частной приспособляемости общественным приспособлением. Сионизм есть возвращение к доиудаистическому принципу и полная противоположность иудаизму. Сионизм есть стремление к земному счастью, которое он ставит выше мистических фантазий; сионизм есть искание того, чего иудаизм не признавал» (1999, с. 268-269). В этом смелом суждении, оставляя в стороне туманные и, по сути, неверные толкования о «приспособляемости», Идельсон выводит два новых момента: во-первых, сионизм и ассимиляция одинаково противоположны иудаизму (то есть талмудизму, по Идельсону) и следовательно, ассимиляция здесь мыслится по Торе; и, во-вторых, сионизм есть коллективное (общественное) явление в противоположность ассимиляции, имеющей частную, индивидуальную, природу. Эта связь между сионизмом и ассимиляцией,
