больных, открывающихся тоже в ответ на непосредственность и простоту врача, ничуть не притворявшегося жрецом. Он, кстати, сам осознавал благотворность такой раскрытости, ибо как-то сказал Рубину в порыве чуть наивного хвастовства:

— Я не настолько глуп, чтобы прикидываться мудрецом и выглядеть от этого идиотом.

Сейчас Фальк слушал, чуть склонив и повернув маленькую лысую голову (недослышивал после лагеря левым ухом). Рубин излагал ему, как побывал в его родном институте.

— Смотрите, как ловко разложились по полочкам потери от вашего чистоплюйства, — говорил он, стараясь уловить реакцию Фалька. — Больные в институте потеряли тонкого диагноста, молодые врачи — наставника, вы утратили счастье работать на лучшей современной аппаратуре, проверяя свои бесчисленные идеи, а наука лишилась перспективного исследователя. Что вы на это скажете? Убедительно изложил Астангов? — Очень, — подтвердил Фальк, поднимая на Рубина смеющиеся живые глаза. — Очень, очень убедительно. Как это я все глупо променял, ума не приложу. У нас на зоне был один квартирный вор по фамилии Райзахер, так ему за эту фамилию кличку дали — Меняла. Вот и я такой же неудачливый. Только про душу наш Астангов позабыл, поскольку ненаучная субстанция. А наука, она, конечно же, без меня прекрасно обойдется и достигнет небывалых высот. Не я, так другие сделают. Это, кстати, замечательная психологическая защита, простите, что перескакиваю: все равно если не я, так другие. И для воровства удобная, и для пакости любой. Астангов бедный путает сохранность души и душевное равновесие. Ради собственного душевного покоя он вам это и наплел, я вроде как живой укор ему. Пока живой. Очень, очень интересно это все. Он вообще крупный ученый. Большому кораблю, туда ему и дорога. А вы умны, сыскали наилучшее место для изложения своих переживаний. Лох и фраер вы, батенька, по- нашему говоря.

— Да наплевать, — отмахнулся Рубин. — Зато поговорили интересно.

— Раскованная вы личность, — ласково заметил Фальк. — В наших условиях это почти болезнь. Знаете, однажды в Ленинграде на банкете после большого симпозиума оказался я неподалеку от двух признанных остроумцев: нашего старенького профессора Авербуха, запуганного еще с сороковых годов, и американца Клайна. Весь вечер они напропалую состязались, я попробовал принять участие, меня они мигом заклевали, а потом я провожал Клайна в гостиницу. Он восхищался Авербухом и между прочим сказал мне: только он у вас не очень здоровый, вывихнутый немного, очень часто говорит не то, что думает. А утром я встречаю Авербуха. Милый мой, говорит он мне, ваш Клайн — просто прелесть какой умница, только ведь заметно свихнувшийся: что думает, то и говорит. Правда же, забавная иллюстрация?

— Это надо будет мне записать, — обрадовался Рубин.

— Жалко, что не посидел у этого Астангова подольше. Он ведь столько, наверно, всякого знает там торча. И думает, главное, у вас, ученых, это редкость.

— Думает, — согласился Фальк, и что-то у него в глазах промелькнуло хищное. — Очень думает. Вы не обращали внимание, как научная интеллигенция особенно преуспевшая, живет в непрестанных толках о нравственности: что порядочно, а что нет, что морально, а что просто безвыходно и тому подобное. Отчего эти вопросы их так сильно волнуют? Как нам обозначить их этическую озабоченность? Мне это давно хотелось сформулировать. С одной стороны — они рабы своих недюжинных способностей, которые требуют утоления, а с другой — рабы империи, которой они всей своей жизнью исправно служат, хотят того или не хотят. Даже самим своим молчанием служат, не говоря уж о научном вкладе. Отсюда смутное у всех, странное и неотвязное ощущение: вроде ты вполне добропорядочный, вполне нравственный ученый, а тебя непрерывно и нагло употребляют. Знаете, как я бы это смутное страдание назвал? Комплекс неполноцелкости.

Рубин захохотал, но Фальк недовольно остановил его, принявшись пояснять (извините за сбивчивость, Илья, еще недодумал), что это настоящее клиническое понятие, что на этой почве может возникнуть множество неврозов и что психотерапевтам полезно знать этот комплекс, имея дело с элитарными пациентами. Несмотря на полуприличную терминологию. Этим же, кстати, комплексом сильно окрашены и мемуары о нашем времени. Пишутся они с подспудным, неосознанным желанием и побуждением себя оправдать и собственное соучастие во зле хоть как-то обелить, ослабить чувство вины. Вы понимаете?

Рубин понимал. Вроде как глухой тургеневский Герасим, утопив Муму, сел писать мемуары, жалуясь на свою безвыходность и сумасбродство барыни, утешая и выгораживая себя.

— И все-таки жаль, что я с Астанговым не поговорил подольше, что-нибудь и выспросил бы у него мимоходом, — снова посетовал вслух Рубин. — Даже не знаю, каким образом.

— Один мой пациент-шизофреник, — вкрадчиво заметил Фальк, — дня три назад разработал победоносный план Бородинской битвы.

— А мой сосед по двору, алкоголик, — сказал Рубин мстительно, — по пьянке, чтобы стимул был ползти домой, свой ботинок на три метра вперед закидывает.

— Квиты, — улыбнулся Фальк. — Излагайте свою проблему, она вас явно точит.

— Излагать мне, собственно, нечего. Я сижу каждый день как проклятый, с утра сижу…

— Рыцарь сидячего образа, — не утерпел Фальк.

— И не знаю, как делать книжку, — Рубин, договаривая фразу, понимал, что жаловаться грешно и глупо, но уж больно хорошо слушал Фальк, становилось легче от его внимания.

— В смысле содержания книжки или возможности ее напечатать? — спросил Фальк.

— И того, и другого, — пожал плечами Рубин. Фальк вдруг жизнерадостно засмеялся. Рубин недоуменно поднял брови.

— Просто удивительная в России цензура: хаять и поносить устройство Вселенной можно запросто, а мелкую гниду из начальства прошлых лет — нельзя.

— Потому что за гнидой вся система проступает, — уныло и бессмысленно объяснил Рубин.

— Да, кое-где не изжиты отдельные случаи повсеместного произвола, повального воровства и всеобщего разложения, — в тон ему поддакнул Фальк.

— Вам бы все смеяться, — огрызнулся Рубин. — Так себя ведут климактерические плейбои.

— Грубо, но не глупо, — Фальк обрадовался, что Рубин чуть расшевелился. — Теперь с вами можно разговаривать. А то хиреете, как орхидея на суглинке. Может быть, вы просто лентяй?

— И это, — согласился Рубин.

— А с утра если хорошо поработаешь, — мечтательно протянул Фальк, — то чувствуешь себя к исходу дня, как любовники — к исходу ночи.

— Можно я закурю? — спросил Рубин. — Правда, такое ощущение мерзкое, что жизнь зря проходит.

Фальк в ответ продекламировал Рубину его же стишок: «С утра за письменным столом гляжу на белые листочки. А вот и вечер за окном. Ни дня, ни строчки».

Рубин польщенно хмыкнул.

— По-моему, вы путаете плодотворность жизни с ее продуктивностью, — осторожно сказал Фальк.

— Какой перл психотерапии! — отказался Рубин от утешения, вовсе не за этим пришел он, хотя уныние и впрямь куда-то схлынуло. Он действительно не знал, как продолжать книгу Выяснив основные вехи жизни Бруни, встал он перед необходимостью сочинять, но воображение, необходимое для вымысла или хотя бы домысла, отсутствовало у него или атрофировалось от неупотребления.

— Я не сочинитель, понимаете, я пересказчик, излагатель, я… — замялся он, объясняя Фальку свою досаду.

— Вы бормотург, — подсказал Фальк.

— Вот-вот! — обрадовался Рубин.

— Так бормочите на здоровье все истории, которые вам кажутся уместными, зачем вам непременно с болью и натужно втискиваться в известные вам жанры, чтобы непременно быть как все? Я этого искренне не понимаю, — чуть раздраженно сказал Фальк, забыв о функции врачевателя. — Нет, вы не свободный еще человек, вы не готовы, вы все еще тот вялый литератор.

— Какой вялый литератор? — ошеломленно спросил Рубин. Он от Фалька не ожидал раздражения, скорее какой-то необычной идеи ожидал.

Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату