Нет, не уснул Семеныч, даже протрезвел чуть-чуть; как раз он входил в комнату.
— Извините, мужики, можно я лягу? — сказал он вяло.
И, не дожидаясь ответа, подошел к дивану Фалька. Рухнул и уснул, как провалился.
Фальк постоял задумчиво и медленно сказал:
— Какой-то поэт в начале века заметил, что пьянство — это соитие нашего душевного астрала с музыкой мироздания.
Рубин вытащил блокнот и спешно нацарапал в нем десяток закорючек для памяти.
— Ну, мы продолжим? — неуверенно спросил Фальк. — Вам было интересно встретиться с настоящей жизнью?
— Очень, — сказал Рубин. — Спасибо. Из меня, правда, весь хмель выветрился, но пить я больше не хочу.
— Забиться в свою комнату и записать хотите? — одобрительно засмеялся Фальк.
— Еще в троллейбусе начну, — сказал Рубин. — Видите ли, эта похожесть картин мира на всех уровнях очень много обещает евреям в ближайшем будущем.
— Конечно, — уверенно сказал Фальк. — А почему, как вы думаете, Бог открыл им щель для спасения? Просто большинство боится ей воспользоваться. И в Германии было то же самое.
— Я думал, щель эту открыло правительство, — сказал Рубин для подначки.
— Что оно может! — презрительно сказал Фальк. — Оно может только закупоривать и держать до последнего. А зависит от него — вот столечко, — и он показал тесно сведенными тонкими пальцами, сколь мало зависит от правительства.
— Сдох усатый, надорвался, — сказал Фальк, — но Дело его живет. Покуда созревает просто.
— Но ведь это коснется и массы интеллигентов, — сказал Рубин. — К ним такое же у всех отношение, как у Семеныча — к придуркам.
— Боюсь, что да, — сказал Фальк бодро. — Даже обязательно коснется всех.
— А что же делать? — глупо спросил Рубин.
— Смеяться! — ответил Фальк. — Вы что-то заскучали?
Рубина точило ощущение, что он уже это слышал. И внезапно вспомнил, что не слышал, а сам же написал, просто не придавал значения: шутка, она и есть шутка.
— Странно, Юлий Семенович, — пробормотал он, — у меня стишок один есть. Разрешите?
И Рубин прочитал, припоминая строчки: «Еще он проснется, народ-исполин, и дух его мыслей свободных взовьется, как пух из еврейских перин во дни пробуждений народных».
— А вот это — я запишу, — засмеялся Фальк. — Так что и вам спасибо. Не исчезайте.
— В Питер я сегодня еду, — объяснил Рубин уже в дверях, — Пора семью кормить, везу заявку на сценарий.
— Удачи, — бросил Фальк, захлопывая дверь.
Трубку долго никто не поднимал, и Рубин решил, что Кунина в Ленинграде нет. Где же он мог быть так рано утром? На даче? У них дачи нет. В больнице? А Наталья на работе. Вроде бы она на пенсию собиралась. О, кто-то есть.
— Слушаю вас внимательно, — Рубин давно уже не слышал этот знакомый насмешливый голос.
— Антон Миронович, вас беспокоит некто Рубин, — сказал он радостно и поспешно. В трубке помолчали секунду.
— Не имею чести такого помнить, — холодно сказал густой низкий голос старика Кунина.
— Антон Миронович, вы сердитесь на меня? За что?
— Один довольно гнусного вида молодой человек средних лет был трижды за этот год в колыбели нашей революции и ни разу даже не позвонил одинокому больному старику, — назидательно сказал Кунин.
— Почему одинокому? — испугался Рубин. — А где Наташа?
— Наташа в библиотеке, она работает, ей месяц до пенсии. А одинокому — потому что человек одинок по замыслу свыше, — объяснил Кунин так подробно и спокойно, словно они уже сидели за столом.
Сказывалась привычка общаться по телефону, он мало выходил в последние годы.
— Я сегодня же хотел бы оправдаться, — сказал Рубин торопливо.
— Приходите часам к семи, — сказал Кунин снисходительно.
— А пораньше можно? — спросил Рубин.
— Пожалуйста, только никого не будет дома, — приветливо ответил Кунин, — обнимаю вас, Илья. С приездом.
— До вечера, -буркнул Рубин и медленно пошел на киностудию, радуясь любимому городу.
В полседьмого он уже ехал в автобусе, сутулясь, чтобы не помяли обретенный в магазинной давке торт.
— Какой вальяжный и импозантный! Он поэтому на нас и наплевал. Какой комильфотный и респектабельный! Он поэтому чихал на стариков! Как жовиален и экспансивен! А куртуазность какова! Наташка, возьми торт, он куплен на трудовые доходы за словоблудие. Какой галант и элегант! — так встретил Рубина старик восьмидесяти пяти лет, очень плотный, но толстым не казавшийся, в засученной до локтей рубашке, обнажавшей крепкие волосатые руки биндюжника, а не музыканта, с черно-седой, вполне сохранившейся шевелюрой, с хищным и твердым, очень красивым мужским лицом. Только рост слегка подводил Кунина: сто шестьдесят четыре сантиметра — как у Сталина, часто говорил он, а мерзавцу это ведь нисколько не мешало. Зато я значительно выше Наполеона, добавлял он обычно. Его жена Наташа, улыбчивая и милая, была очень худощава, отчего выглядела моложе своего возраста. А когда смеялась, вообще молодела чрезвычайно — морщины вписывались в улыбку, а былая красота и миловидность — проступали ясней.
— Через месяц на пенсию, представляешь мое счастье? — сказала она, целуя Рубина.
— И сразу же — за стол, — властно сказал Кунин. — Как это у Достоевского сказано: сперва накормите человека, и только после этого лишайте его добродетели.
Атмосфера кунинского дома всегда счастливо возбуждала Рубина. Четыре огромных старинной выделки книжных шкафа стояли в комнате, возносясь к высоким потолкам петербургской старой квартиры. Оставшаяся плоскость стен была увешана рисунками многочисленных друзей и знакомых.
— Ну, рассказывай, за что ты нас так презираешь? — потребовал Кунин, сев к столу Уже расставлены были рюмки, нарезаны колбаса и сыр, открыты шпроты; даже несколько сырых яиц — ими Рубин издавна любил запивать водку — были не забыты Наташей.
— Расскажите сперва, как вы себя чувствуете, — попросил Рубин. — А то прогоните меня, и я не буду знать главного.
— Прекрасно я себя чувствую. Не увиливай. Я безнадежно здоров, — обрезал Кунин эту тему.
— Типун тебе на язык, — сказала Наташа. — Тьфу-тьфу-тьфу!
И они постучали все трое, чтоб не сглазить, — Рубин и Наташа — по ножке стола, Кунин — по лбу над кустистыми седыми бровями.
— Я мотаюсь, как загнанная мышь, — начал Рубин. — Вы ведь знаете, какую дрянь я пишу, чтобы кормиться.
— Конечно. Про неустанное биение мысли у озаренных исследователей природы. Наука на марше. Мироздание раскрывает секреты младшему научному сотруднику Васе Плюеву. Аппараты современных лабораторий — инструмент его пытливой интуиции. Моральность личной жизни — залог его научной проницательности. За порогом неведомого Васю ждут пути в незнаемое.
— Совершенно точно. Только хуже. Этот стишок я вам читал? «Толпа естествоиспытателей на тайны жизни пялит взоры, а жизнь их шлет к ебене матери сквозь их могучие приборы».
— Илья милый, — сказал старик с непривычной для него серьезностью, — ты бы писал стихи, они ведь получаются у тебя. И вон возьми сразу листок, запиши мне это. И не откладывай его, еще читать будешь. Понимаю, кормиться надо…
