бездумно, и очень часто не замечает этих прекрасных дней. Только потом, когда они уже позади, нам становится ясной их настоящая цена. Иногда меня даже пугало слишком уж определенное и потому немного нарочитое ощущение счастья. Когда же это началось? Когда впервые она решила нарушить неписаные правила, оберегавшие наш хрупкий стеклянный покой? Я хорошо помню этот день… Это было воскресенье. Мне не надо было рано вставать. Я нежился в постели и слышал, как на кухне Веста, что-то напевая, готовит кофе.
За всю долгую семейную жизнь я так и не сумел объяснить жене, как именно следует готовить кофе, чтобы сохранить полностью его аромат и вкус. Весте не понадобилось ничего объяснять. Она знала наперед все мои вкусы. Она умела так поджарить омлет на завтрак, чтобы на нем не было корочки. Жене это не удавалось ни разу. Сама Веста была удивительно равнодушна к еде. Подозреваю, что в мое отсутствие она вообще не ела. Но даже в этом ей ни разу не изменил такт, и когда мы вместе садились за стол, она всегда ела хотя и немного, но с показным удовольствием, стараясь своим равнодушием к пище не испортить Мне аппетит. Квартира за те две недели, что мы жили в ней вместе, разительно изменилась. Иногда меня даже раздражала чрезмерная аккуратность Весты. Она словно старалась стереть самую память о том запустении и хаосе, который дарил здесь в день нашего первого приезда. Мебель, пол, стекла на окнах — все теперь сверкало и лоснилось, она ухитрялась наводить этот порядок совершенно незаметно, я ни разу не застал ее с тряпкой в руках. Весте нравилось играть роль хорошей хозяйки. Но в это утро она была излишне рассеянной. День выдался для глубокой осени на редкость погожий, и я предложил поехать за город. Сначала она обрадовалась, побежала укладывать корзинку для уик-энда, но вдруг вернулась через несколько минут с посерьезневшим и каким-то отстраненным лицом.
— Ты знаешь, Глек, у меня такое предчувствие, что нам не следует сегодня уезжать из дому. Что-то должно произойти, что-то очень важное.
Ох уж эти мне предчувствия ее! Я почувствовал раздражение и настоял на своем. Веста не стала спорить. В город мы вернулись довольно поздно, часов в шесть. Всю обратную дорогу Веста молчала, но перед самым поворотом на нашу улицу вдруг спросила:
— Скажи, Глек, как ты теперь относишься к Артаму?
Вопрос прозвучал для меня неожиданно. С самого нашего совместного визита понимая, наверно, что всякое напоминание о Гвельтове с ее стороны будет для меня неприятно. Веста словно забыла о нем.
— Нормально отношусь. Он мой сотрудник. Хороший сотрудник. Почему ты спросила?
— Потому что сегодня… — Она замолчала. — Мне очень не хочется об этом говорить. Но сегодня у него должны произойти неприятности, и я не знаю, как ты отнесешься к этому. Если я тебе не скажу сейчас… — Она окончательно запуталась.
— А ты скажи.
Я остановил машину, и последняя фраза прозвучала у меня нервно, почти зло. Это подтолкнуло ее, и она вдруг спросила:
— Ты запер пробы в сейфе? Артам знает шифр?
Я вообще ни разу не говорил ей о пробах. С памятного для меня разговора в машине мы старательно избегали подобных тем.
— Мне кажется, ты должен отпустить их обратно в море. Иначе произойдет несчастье…
Она наверняка знала, какое впечатление произведут на меня ее слова. Она сидела, вся сжавшись, стиснув ручку сиденья. Я видел, как побелели пальцы у нее на руке.
— Я не должна была этого говорить, они просто уверены, что я не скажу. Но если с Артамом, а потом с тобой произойдет что-нибудь…
— Довольно меня запугивать, я сам знаю, что мне делать!
Мы молчали всю оставшуюся дорогу. Молча поднялись на пятый этаж, молча открыли дверь… Сверкающая чистота квартиры бросилась мне в лицо. Я помнил все. Помнил, где именно висел календарь в тот день. Помнил грязную дорожку на полу… Не так это просто жить с русалкой, совсем непросто. Я думал о том, что в металлической коробке сейфа лежат сейчас живые частицы огромного монстра, расположившегося где-то на дне залива. Гвельтов?.. Он знает шифр. И сделает все от него зависящее, чтобы не отдать им пробы. Больше я не раздумывал ни минуты. Уже в прихожей услышал, как Веста сказала:
— Я поеду с тобой!
Времени на споры не было. Но только ли поэтому я согласился? Скорее всего мне захотелось раз и навсегда выяснить, на чьей она стороне, как будто я имел право в этом сомневаться…
В институте света не было, даже перед подъездом, где всегда горел фонарь, чтобы дежурный швейцар мог видеть неурочных посетителей. Я схватил фонарик, который, к счастью, возил в машине, и толкнул дверь.
— Подожди минуту. Еще не время…
Не обратив внимания на слова Весты, почти не слыша ее, я дергал заклинившую ручку.
— Проклятый замок! Сколько раз собирался смазать… Выйду через твою дверь! Подвинься.
— Я просила тебя подождать… Но как хочешь…
Ручка вдруг поддалась, и от неожиданности я едва не вывалился наружу.
В тот момент мне некогда было раздумывать над странным поведением ручки, я бросился к институту. Парадная дверь оказалась незапертой, и едва я захлопнул ее за собой, как оказался в полной темноте. Не зажигая фонарика, медленно, на ощупь я двинулся к лестнице, стараясь уловить малейший шорох и держа наготове фонарик — единственное свое оружие. Только теперь я почувствовал всю сложность своего предприятия. Огромное, погруженное в темноту здание жило своей собственной жизнью. С верхнего этажа доносился глухой ритмичный шум, какой-то скрип, потом там словно бы загудел пылесос.
В темноте этот звук казался особенно странным. Я уже дошел до лестницы и, все еще не зажигая фонарика, медленно стал подниматься. И тут, ударившись плечом о невидимый выступ перил, я выронил фонарик. Звук его падения показался мне грохотом. Почти сразу мне удалось нащупать выпавший фонарь. Я не знал, разбилась ли лампочка, и не хотел проверять. Меня могли поджидать на лестничной площадке. В этой кромешной тьме я был совершенно беспомощен. Но, покрываясь холодным потом, я упрямо лез по лестнице вверх на четвертый этаж. Наконец я добрался до двери своей лаборатории. Я осторожно провел рукой по филенке и вздрогнул: из дверей торчал ключ. Ни у меня, ни у Гвельтова своего ключа не было. Ключ всегда хранился внизу у привратника, и в воскресенье без моего разрешения его никому не могли выдать, следовательно, что-то случилось. Я решительно рванул дверь и сразу же включил фонарик, но лампочка, не зажглась, и в первую секунду я ничего не увидел. Однако из окна с улицы проникал рассеянный свет от уличных фонарей, и из темноты довольно отчетливо проступали очертания предметов. Первое, что бросилось мне в глаза, был развороченный сейф. В углу лежала скорченная человеческая фигура, рядом с ней на полу расползалось какое-то темное пятно, более темное, чем окружающий мрак. Первым моим побуждением было броситься к лежащему на полу человеку, но меня остановил шорох у двери за моей спиной! Я резко обернулся. Глаза уже привыкли к полумраку, и теперь я видел все совершенно отчетливо. Высокий человек в плаще с чемоданчиком в одной руке медленно поднимал другую. Я уже знал, для чего. Нас разделяло метра два, но мне казалось, что даже в темноте я отчетливо вижу черный зрачок пистолета. Звонко щелкнул курок. Выстрела не последовало. Стоявший у двери грязно выругался. Пистолет щелкнул еще раз. В следующий момент, широко замахнувшись, он прыгнул на меня и словно споткнулся о невидимую преграду. Чемодан и оружие вылетели из его рук, и со всего размаха он рухнул на пол.
Грохот от падения тяжелого тела отдался долгим, постепенно замирающим эхом. Я стоял, словно пригвожденный к месту, не смея шевельнуться. У моих ног валялся выпавший у налетчика пистолет. Я нагнулся, поднял его и медленно попятился. Человек на полу не шевелился. Рука моя совершенно инстинктивно потянулась к выключателю настольной лампы. Я не ожидал, что она загорится, но лампочка неожиданно вспыхнула и залила лабораторию ослепительным мертвенным светом. Как только глаза привыкли к этому новому резкому свету, я понял, что лежащий у сейфа человек не Гвельтов. То, что он мертв, я понял еще раньше. Вокруг его головы расползалось широкое пятно крови. Напавший на меня по- прежнему не шевелился. На всякий случай я навел на него пистолет, и только теперь увидел, что это вовсе не пистолет… Предмет напоминал скорее детский пенал с ручкой и кнопкой на нем. Часть, служившая
