стул.
Человек, задавший вопрос, надавил кнопку вызова дежурного Попросил принести стул и повторил вопрос, не меняя интонации, словно ничего не случилось. Остальные четверо молча переглянулись, словно я подтвердил их наихудшие опасения. Совершенно непроизвольно от взгляда человека, вторично задавшего мне вопрос о фамилии, я почувствовал себя учеником, стоящим у классной доски. Урок не был выучен, и одобрения мне не дождаться. Молчание затягивалось. Тот, кто вел беседу, спросил меня мягко, почти ласково:
— Вы отдаете себе отчет, где находитесь?
— Вполне. А вы? Вы отдаете себе отчет в том, почему решили со мной встретиться?
Этот человек умел признавать тактические поражения. Он был дипломатом не только по внешнему виду.
— Какие у вас есть доказательства, что именно вам поручено вести переговоры?
Я подождал, пока принесут стул, уселся поудобней и украдкой взглянул на часы. Меня вызвали слишком быстро, и теперь я вынужден был тянуть время. Для того, чтобы доказательства показались им достаточно убедительными, мне еще нужно спровоцировать их на какой-нибудь резкий выпад. Только тогда все будет выглядеть достаточно естественно. Если они догадаются, что все подготовлено заранее, мне несдобровать.
— Конечно, у меня нет верительных грамот. Лучше всего, если вы поверите мне на слово.
— Для кого лучше, для вас?
— Для меня это безразлично. Доказательства я представлю, но они могут оказаться не совсем безвредны.
— Что вы имеете в виду?
— Чего вы, собственно, хотите? Чтобы я продемонстрировал свою прямую связь с этим подводным монстром, которого вызвала к жизни ваша же неуемная жадность? Давайте говорить откровенно. Позволим себе это небольшое удовольствие. Вам понятен лишь один-единственный язык, язык силы, — значит, — я должен продемонстрировать свои возможности, не так ли? Или, может быть, вы имеете в виду какие-то иные доказательства?
— А что, если нам попросту вас расстрелять, господин Лонгар?
— Не стоит. Дорого обойдется. А впрочем, попробуйте.
Не скажу, чтобы я испытывал симпатию к этим людям. Я не любил тех, кто загребал жар чужими руками. Эти господа не привыкли сталкиваться с трудностями и с проблемами, которые касались их лично. Между ними и любыми проблемами всегда стояли другие люди. Теперь кое-что изменилось. Впервые в жизни я мог себе позволить бросить вызов отвратительной, безликой морде, олицетворявшей собой власть.
— Мы здесь собрались вовсе не для взаимных угроз, — взял слово человек с залысинами на покатом лбу. По тому, как почтительно слушали его остальные, я понял, что он играет первую скрипку в правительственном оркестре, и удивился, что ни разу не видел его фотографии в газетах и не представлял, какую официальную должность он занимает.
— Я хотел бы знать совершенно конкретно, — обратился ко мне этот человек, — чем вы подкрепляете свои требования? — Он приподнял и опустил лежащий на столе листок с проектом закона об ограничении промышленных отходов. — Предположим, сегодня мы откажемся их принять, что за этим последует?
Огромные старинные часы в углу комнаты мелодично пробили четверть пятого. Теперь я мог действовать, и если Гвельтов не подведет… Наверно, так себя чувствует человек, решившийся прыгнуть в ледяную воду.
— Через пятнадцать минут границы поля будут раздвинуты и захватят район Гидроплейка. Это простое предупреждение, те самые верительные грамоты… В том случае, если этого окажется недостаточно и предложенный закон не будет принят в течение трех дней, энергии лишится вся страна.
Ни один мускул не дрогнул на лицах сидящих напротив меня людей. Что-то было не так. Что-то не сработало, чего-то мы не учли или случилось нечто такое, чего я не знаю. Ледяной холод медленно сжал мне горло. Пятнадцать минут прошли в убийственном молчании. Часы монотонно, громко и печально отбили две четверти. Срок наступил… Наверно, так звонит погребальный колокол. Я понял, что проиграл. Все поставил на карту и проиграл… Я еще не знал, что случилось, но уже не сомневался в своем окончательном поражении. Они ждали еще пять минут, потом в комнату вошел секретарь и положил на стол какую-то бумагу. Все остальное я воспринимал сквозь ледяной туман.
— Ваш сообщник Гвельтов арестован морским патрулем. Провокация, которую вы затеяли, провалилась.
Подвал был сухой, и чистый. Только на кирпичной стене выделялись подозрительные пятна. Еще до того, как мне завязали глаза, я успел заметить выбоины на кирпиче и понял, что пули били сюда неоднократно. Некоторые из них, прежде чем ударить в кирпич, навылет пробивали человеческое тело, потом здесь все старательно убирали. Как-никак это правительственное учреждение, так что со мной покончат по высшему разряду, наверно, здесь от болезни сердца скончался не один правительственный чиновник…
Мысли текли лениво, словно все происходило не со мной. Словно это кому-то другому завязали глаза и за чужой спиной офицер произнес роковую команду…
Сейчас все будет кончено, еще две-три секунды… Даже сквозь повязку меня слепил свет прожекторов, установленных под самым потолком в углах подвала. Мишень хорошо освещалась. Если они не промахнутся, все кончится быстро…
За моей спиной сухо щелкнули затворы винтовок. И только тогда я позволил себе вспомнить ее имя. До этого мгновения я приказал себе не думать о ней, потому что боялся потерять контроль над собой и не хотел, чтоб они видели мой страх. Но теперь я тихо, вслух произнес дорогое для меня имя:
— Веста…
И в ту же секунду в подвале погас свет.
Темнота обрушилась с потолка, как обвал. Сразу же я услышал по лестнице топот ног, какие-то крики. Значит, они ждали за дверью… Значит, их тоже ни на секунду не отпускал предательский ледяной страх. Значит, мы все-таки сыграли на равных…
Машина остановилась у развилки шоссе. Именно здесь начиналась памятная для меня заброшенная дорога к морю. Недавно тут стоял знак, запрещающий въезд. Посреди дороги еще торчал ржавый металлический треножник. Как только мотор затих, стал слышен равномерный шум прибоя.
— Штормит, — сказал Гвельтов. — Балла два, не меньше.
Я не ответил. И он, помолчав немного, продолжал:
— А знаешь, по моим расчетам, это случится сегодня, где-то около восьми.
Я молча кивнул, соглашаясь. Я знал, что он имеет в виду. Сегодня около восьми вечера концентрация вредных примесей в морской воде достигнет установленного минимума, и колонии уже не нужно существовать как единому целому. Колония распадется на отдельные бактерии, у нее отпадет необходимость контролировать свое движение. Морские течения унесут микроскопические тельца амеб в глубины океана, туда, откуда они пришли к нам.
— Одного не могу понять, что произошло с Гидроплейком? Патруль перехватил меня до того, как я сел в лодку… Газеты писали, что поле накрыло гидростанцию в шесть пятнадцать. Это случилось на полчаса позже, без постороннего вмешательства. Изменилась конфигурация поля. Как им это удалось? Почему вообще это произошло? Кто нам помог, ты что-нибудь знаешь об этом?
Я молча отрицательно покачал головой. Не имело смысла с ним спорить. Гвельтов свято верил в расчеты, в соответствие энергетических потенциалов границам поля. В безусловную зависимость этих границ от количества вредных примесей, попавших в воду. Все это так, конечно. До известного предела, за которым начинают действовать иные силы… Чтобы в них поверить, нужно, было самому постоять у той кирпичной стенки в подвале…
— Все-таки я чего-то не понимаю, — заявил Гвельтов, вылезая из машины.
