пачек и слитков? Это вы уже и сами лучше меня знаете. Они самые, бриллианты для диктатуры пролетариата, как написал однажды некто Юлиан Семенов. Маленькие, но бесценные штучки. Каждая такая штучка могла обеспечить на Западе лет пять состоятельной жизни отдельно взятому советскому человеку… А если учесть, что к лету семьдесят девятого плейбой Ванечка порядком запутался с долгами, многочисленными дамами сердца и нехорошими – зато весьма дорогими – порошками и пилюльками, ему оставалось сделать единственно возможный выбор: либо покаяться папе из Политбюро, либо запустить руку в бриллиантовый мешочек и поскорее покинуть родные края… Признаюсь, дорогой Потапов, в этом месте моя реконструкция событий несколько умозрительна. В Международном отделе я все-таки не служил, их систему охраны ценностей слабо себе представляю, и сам процесс кражи оттуда, скажу честно, видится мне достаточно расплывчато. Однако факт остается фактом: за два дня до отправления того самого поезда «Москва-Берлин» у туриста Соловьева И.А. в руках оказалось четыре бриллианта. Три просто хороших, по двенадцать с половиной каратов, а один – замечательный. Тридцать два карата, московская огранка. Всего на карат меньше знаменитого «Ивана Сусанина» из Алмазного фонда. Бриллианты такого класса не проходят мимо международных аукционов, поэтому нашему Ванюшке с этим камушком еще бы пришлось хлебнуть лиха… Но до этого, как известно, дело все равно не дошло. Камни очень скоро достались якобы пограничнику Кондратьеву, а ограбленный Ванечка хлебнул польской речной водички… Собственно, Соловьев-младший сам был во всем виноват. Мысль спрятать камни в сосуд с прозрачной жидкостью была толковой, но наш контрабандист выбрал не ту бутылку. Засунь он бриллианты в обычную емкость со «Столичной» – и никто бы не обратил на нее внимания. Подвело Ванечку все то же дурацкое плейбойство: он повез украденное в красивой бутылке с импортным джином. Ну разве не балбес? В чем, в чем, а в наблюдательности вашему Кондратьеву, я уверен, нельзя было отказать. Он, видимо, сразу же заметил эту странность. Нормальные люди – даже из поезда «Москва-Берлин»! – никогда бы не стали везти с собой за рубеж импортное спиртное. Оттуда – могли бы, это понятно. Но – ТУДА?…
Рассказчик сделал очередную эффектную паузу, и в этот же момент где-то в глубине подвала послышались металлические звуки: похоже, ржавая панцирная сетка опрокинулась прямо на железную скорлупу не менее ржавого парикмахерского киндерсюрприза. Звуки сопровождались неразборчивой руганью на русско-немецком наречии.
– Разгильдяи, – вполголоса пожаловался герр доктор на свою гвардию. – Просто слоны в посудных лавках. Вечно они производят столько шума, как будто их не двое, а по меньшей мере целая рота. Говоришь им о конспирации, говоришь – все без толку… Но, с другой стороны, какая с этими детьми может быть конспирация? Они ведь до сих пор убеждены, что я с ними просто занимаюсь экстенсивным изучением немецкого языка… – Доктор хитро подмигнул Курочкину и еще немного понизил голос. – Вы знакомы с экстенсивным принципом Ильзы Кох? Не старайтесь вспомнить, я его сам выдумал год назад, за каких- нибудь полчаса. Надо, дескать, вживаться в языковую атмосферу методом практических действий, попутно внедряя в свою речь как можно больше иностранных слов и постепенно вытесняя русские… Бред, не правда ли? Однако юноши мне верят и, как щенки, во всем меня слушаются. Сейчас ведь столько развелось методик, что новой никого не удивишь. А со мной мальчикам интересно: поездки в разные города, погони, слежка, пленные, мундиры эти дурацкие… Обоюдная выгода, дорогой Потапов. Дети считают, что учат язык, а я получаю добровольных помощников, молодых и энергичных…
Где-то в подвальных лабиринтах снова неприятно заскрежетало железо.
– …Пожалуй, чересчур энергичных, – поморщившись, признал доктор. – Я им ставлю конкретные задачи, но иногда они воспринимают все слишком буквально. С Петровым, как вы слышали уже, сущая накладка вышла. Кто же знал, что провод был под напряжением?…
Связанного Курочкина от этих слов опять настиг прилив тихого страха. Он машинально скосил глаза в сторону газетки с разложенным на ней хирургическим инструментом.
– Догадываюсь, вам теперь любопытно, отчего же эти славные юноши называют меня доктором, – сказал доктор, проследив за взглядом Дмитрия Олеговича. – Вы уже уяснили, что я – не медик, а инструменты – это так… легкое хобби, атрибут общения с малосговорчивыми респондентами… Однако я действительно доктор, филологических наук. И круг моих интересов, смею вас уверить, достаточно широк. Кандидатскую я писал по спряжению неправильных немецких глаголов, а докторскую – по так называемому детскому фольклору… Сейчас-то я – скромный преподаватель пединститута, но вот прежде у меня были другие студенты. Тогда это учебное заведеньице еще называлось Всесоюзной высшей школой КГБ, и младшие оперативники направлялись туда со всей страны повышать свое образование. Нет, не подумайте, я читал им не шифровальное или саперное дело – обычные языковые дисциплины, как в любом вузе. И курилка там была, как и в обычном вузе… А вы полагаете, эту историю с ограблением поезда мне ласточки насвистели?…
Ничего подобного Дмитрий Олегович вовсе даже не полагал. В НИИЭФе, где он работал, курилка тоже была кладезем информации.
На сей раз доктор-черепашка правильно расшифровал молчание Дмитрия Олеговича.
– Вот-вот, – проговорил он, – курочка по зернышку, а человек – по фактику. Для кого-то это был анекдот, а для вашего покорного слуги – информация к размышлению. Важно было ее правильно истолковать, и я истолковал. Перейдем теперь к самой занимательной части моего рассказа… Вы не устали, дорогой Потапов? Карамельку, глоток водички? По глазам вижу, что не устали и не хотите. Тогда продолжим. Помнится, мы с вами дошли до того, как два фальшивых пограничника Кондратьев с Шереметьевым, опустошив валютные запасы четвертого вагона, сошли на полустанке, сели в автомобиль поджидавшего их Пушкарева и отбыли в сторону Гродно. Тут у меня почти пятидневное белое пятно. Если вы мне потом поведаете, как Кондратьев умудрился быстро избавиться от прихваченной в вагоне бутылки и по каким замысловатым каналам сосуд с бриллиантами попал к вам, я буду вам крайне признателен. И даже если вы захотите хранить секрет, я не обижусь. Мне важнее не технология, а конечный результат. Три камня по двенадцать с половиной и один – по тридцать два. Я их никогда не видел, однако прекрасно себе их представляю… Но мы отклонились от темы. Ровно через пять дней в городе Ленинграде одинокий Кондратьев был задержан спецгруппой с Литейного и препровожден в тюрьму Кресты. И на старуху, увы, бывает проруха: надежный перекупщик валюты был, оказывается, под наблюдением бдительных питерских органов… Лейтенанта, который организовал задержание, повысили до капитана и, кстати, отправили подучиться в известное вам заведеньице. Улыбчивый такой парень, я его еще «Явой» постоянно угощал, отменный был курильщик… Простите, мы снова отвлеклись. Итак, Кондратьев – в Крестах, ему грозит срок за валютные махинации и заодно выясняется его участие в ограблении поезда. Зато про бриллианты никто не знает, обратите внимание. Сдается мне, ваш Кондратьев слегка переусердствовал с секретностью и скрыл от своих соратников свою находку. Зато теперь, когда он – на нарах, а его друзья – еще на свободе, уже не до секретов. Талантливый организатор, Кондратьев, к сожалению, слаб здоровьем. В тюрьме ему диагностируют сразу несколько болезней, нужны лекарства, усиленное питание, передачи с воли… Родственников нет, денег нет, есть бесполезные бриллианты, переправленные в надежное место. Настолько надежное, что главный хранитель сокровищ о судьбе Кондратьева не догадывается. Что остается узнику Крестов? Отправить послание Шереметьеву с Пушкаревым, дабы те вернули обратно камушки и поскорее обратили их в деньги. Однако пенитенциарное заведение наподобие Крестов – не курорт, камеры отдельные, соседей нет… Да и не передашь ведь открытым текстом: мол, бриллианты там-то и там-то. И тогда Кондратьев изобретает выход, остроумный и безумный одновременно.
Доктор вздохнул с видом легкого сочувствия.
– Подозреваю, что именно болезни подточили рассудок вашего доверителя, – сообщил он. – Шифр его оказался настолько замысловат, что даже мне, человеку аналитического склада ума и с большим филологическим опытом, пришлось не один год плутать в дебрях его тайнописи, отыскивая четыре бриллиантовых зерна… Представляете, в больничном боксе-изоляторе Крестов одинокий Кондратьев лихорадочно исписывает десятки тетрадных листов… стихами собственного сочинения!
Заметьте, дорогой геноссе Потапов, сочинял узник отнюдь не любовную лирику и не «Сижу за решеткой»… Из-под его карандаша с самого начала стали выходить жестокие четверостишия и двустишия, одно мрачнее другого. И все эти опусы про пробитые головы или перерезанных трамваем малюток он поспешно рассовывал всем, кому попало: конвойным – так конвойным, врачам – так врачам, санитарам – так санитарам, а при первой возможности рассылал эти же стихи по различным тюремным и судебным
