неудобства? Поставим вас на довольствие по полному списку, оборудование ваше размонтируем- смонтируем, если что из него вам понадобится, сарайчик ваш починим и законсервируем – кто знает, может вам у нас со временем надоест, захотите снова на вольные хлеба.
- И отпустите? – недоверчиво усмехнулся Ладягин.
- Я же говорил, что мы наших друзей не обижаем. Наоборот. Защищаем и всемерно поддерживаем.
- Ну, коли так…
- Замечательно. Я знал, что вам тут придётся по душе. А теперь идёмте обедать-ужинать – познакомлю вас с хозяйкой.
- С хозяйкой?! – опешил Ладягин. – А как же… А вы?!
- А я тут распоряжаюсь. От имени и по поручению, – опять, очень по-доброму, улыбнулся Гурьев.
- Так я… не в форме, – попытался отбояриться Ладягин.
- Это совершенно не воспрепятствует, – твёрдо пресёк его поползновения Гурьев. – У нас тут натуральное хозяйство, всё под рукой, в том числе и конфекцион[80] на всякий непредвиденный случай. Конечно, не Сэвил Роу[81], но в первом приближении – в самый раз.
Ещё полминуты назад Ладягин совершенно не собирался уступать, но – любопытство взяло верх:
- Ладно. Ну, вы, Яков Кириллович, прямо – дредноут!
- На том стоим. Прошу!
Убранство особняка – скорее, даже дворца – не подавляло, а располагало к себе. Ладягин, отнюдь не избалованный роскошью на протяжении всей своей пёстрой и нелёгкой жизни, был – в который уже раз – приятно удивлён и заинтригован. А потом – и вовсе остолбенел, увидев молодую женщину совершенно неописуемой красоты, радостно сбежавшую по парадной лестнице им навстречу, на мгновение прильнувшую к Гурьеву так, что сразу же и без слов всё сделалось Ладягину совершенно понятно.
- Здравствуйте, Владимир Иванович, – улыбнулась Рэйчел, приветствуя его по-русски, чем окончательно добила, и протягивая Ладягину руку. – Сердечно рада приветствовать вас в нашей маленькой кают-компании. Добро пожаловать на борт.
- Я тоже очень рад, миледи, – пробормотал смущённый, растроганный и восхищённый Ладягин. Осторожно пожимая мягкую и тёплую руку Рэйчел, он вдруг отчётливо понял: ему, чьи отношения с женщинами всегда складывались крайне непросто, – для подавляющего большинства из них он был слишком умён, слишком талантлив, слишком застенчив поначалу и безудержно страстен и требователен потом, – эта женщина, с лицом и голосом ангела, сошедшего с небес, до краёв наполненная поистине неземным светом, искрящаяся и переливающаяся любовью и нежностью к мужчине, которому безраздельно принадлежит, станет – как и для всех остальных своих… подданных – настоящим, надёжным, верным, отважным и преданным, самоотверженным другом. Окончательно растерянный и немного подавленный обрушившимися на него за сегодняшний день впечатлениями, Ладягин перевёл на Осоргина беспомощный взгляд и встретил мудрую, понимающую улыбку.
Обед прошёл непринуждённо и весело, и Ладягин почти не заметил, как застолье перешло сначала в ужин, а затем в некое подобие дружеской бурсацкой попойки – после того, как дети и женщины отправились почивать. Ладягин превосходно понимал, что его проверяют по всем статьям, и решил ни за что не ударить в грязь лицом. Когда выпито было уже всё, что можно, что нельзя и даже то, что совершенно невозможно ни в коем случае, Ладягин, нисколько не потерявший ни связности рассуждений, ни присутствия духа, предложил Гурьеву закрепить собственность на особенности конструкции пистолета патентом и вызвался тут же его написать, что и проделал к вящему удовольствию присутствующих. И, поймав на себе абсолютно трезвый, весёлый и восхищённый взгляд 'шефа', как уже окрестил Гурьева про себя, Ладягин весело подмигнул в ответ. И понял, что принят в команду.
Правда, проснувшись утром, вовсе не смог припомнить, как, когда и каким образом оказался в кровати, да ещё и в очень приятной на ощупь шёлковой пижаме. Слегка оконфузившись данным обстоятельством, Ладягин встал, умылся, побрился новеньким станком с лезвиями 'Жиллет', оказавшимся на умывальнике в запечатанном виде, вместе с кисточкой и кремом, а также знаменитым одеколоном '4711' и, облачившись в давешний костюм, надо признать, более чем приличный, спустился в столовую. Компания вчерашних знакомцев была уже в сборе, включая тотчас же представленного Ладягину пожилого господина, оказавшегося генералом Матюшиным, коего язык не поворачивался назвать 'бывшим', и русского священника, и прежде знакомого инженеру, правда, довольно шапочно. Компания приветствовала Ладягина радостными возгласами и сияющими улыбками, снова смутившими его, так как он никак не мог уразуметь, чем же, чёрт подери, вызвано такое всеобщее к нему явное и недвусмысленное расположение.
Ладягин прекрасно понимал, что расположение это, несмотря на некоторую свою необъяснимость, тем не менее, вполне бескорыстное и совершенно искреннее. Понимал он и то, что им, в общем-то, откровенно, хотя и совершенно не во зло ему и не во вред, манипулируют. Легко и просто сходящийся с людьми, вызывающими у него симпатию своей безыскусственностью и несклонностью ко всякого рода аффектации, Ладягин и по отношению к сидящим за этим столом чувствовал себя так, будто находится в окружении стародавних друзей и добрых приятелей. Отлично развитая интуиция безошибочно подсказывала ему, что эти люди нуждаются в какой-то его помощи – правда, в какой, Ладягин терялся в догадках. Однако же, как всякий настоящий и природный русский человек, в характере которого принцип 'для любимого дружка и серёжку из ушка' занимает едва ли не главенствующее место, он понимал, что, во-первых, его никто никогда ни о чём не попросит, пока он сам не предложит своё участие, и, во-вторых, ни словом, ни взглядом не попрекнёт, ежели он ничего такого не сделает. Последнее для Ладягина было совершенно непереносимо, и потому, когда подали десерт, он, прокашлявшись и багровея от неловкости, обратился к Гурьеву:
- Нуте-с, Яков Кириллович. Давайте уж, посвятите меня, наконец, чем я могу вам пригодиться. А то и напил, и наел тут на год вперёд, пожалуй, так, что, если не сочтусь, то и непременно совесть замучает.
- Пригодитесь, Владимир Иванович, – улыбнулся Гурьев. – Поскольку вы теперь – полноправный участник проекта, думаю, посвятить вас в некоторые весьма интересные и невесёлые нюансы настоятельно необходимо. Кто же начнёт, господа?
- А позвольте мне? – Осоргин отложил салфетку.
- Пожалуйста, Вадим Викентьевич, – предложила Рэйчел и ласково улыбнулась сначала кавторангу, потом всем остальным, а потом, персонально, – Ладягину. Совершенно непостижимым образом вышло это у неё так непосредственно и мило, что Ладягин почувствовал – защищать эту женщину и всю эту уютную, удобную, яркую и всецело принадлежащую ей вселенную отныне станет для него делом принципа и чести. И приготовился внимательно слушать.
По мере того, как рассказ Осоргина, подкрепляемый точными замечаниями генерала, репликами Гурьева и пояснениями священника, подходил к своему завершению, Ладягин всё больше и больше мрачнел, впадая в глубокую задумчивость. Правда, от него не укрылась ни тревога, всё отчётливее читавшаяся во взгляде леди Рэйчел, ни то, что, кажется, мальчик нисколько не воспринимался участниками беседы в роли несмышлёного дитяти – наоборот, к нему обращались, воспринимая его абсолютно равноправным и равноосведомлённым. Всё это – как и сами перипетии поведанной Ладягину истории – было настолько необычно, что он не сразу понял, что его задумчивость и сосредоточенность кое-кем воспринимается, как испуг. До глубины души уязвлённый этим возможным предположением, он вскинулся, но натолкнулся на остужающий и понимающий взгляд невероятных, потрясающе серебряных глаз 'шефа'.
- Что ж, – проговорил Ладягин, когда рассказ окончился. – Я дамы и господа, вижу в происходящем два аспекта. Первый, в котором ничего ровным счётом не понимаю и с которым Яков Кириллович, как я думаю, самостоятельно и безо всякой с моей стороны помощи справится – это детективное расследование. А вот другой аспект, а именно – естественно-научный, это уже моя, – с вашего, друзья мои, соизволения, – епархия. Тут я всецело в вашем распоряжении. Однако сразу я ничего сказать не готов – мне необходимо
