Этюд о крысином смехе (опубликованный вариант)

– Не обращайте внимания, джентльмены, – сказал появившийся из темноты дворецкий Квентин.

Крики за дверью становились все сильнее, шум – все громче.

– Кажется, в ход пошел костыль, – констатировал Холмс, – а жаль. Это был один из лучших моих сувениров… Ну что же, пожалуй, нам придется подождать. Присядем, Уотсон.

Мы удобно расположились в креслах у камина и вытянули ноги к огню.

– Итак, Уотсон, что мы имеем?

Я сделал вид, будто внимательно слушаю и отключился. Голос Холмса едва доносился до меня.

– Деньги украли… Кто бы мог сделать это? Естественно, тот, кто брал книгу в руки. Хотя… Нет, нет, Только тот, кто брал. Какая блестящая мысль! Круг подозреваемых сужается. Остается только узнать, кто посещал замок Блэквудов в день пропажи.

– В тот день у нас были трое. – Мы даже не заметили, что шум за дверями давно стих, и мистер Блэквуд стоит за нашими спинами, с трудом стараясь сохранить вертикальное положение.

Глава 3.

– Да, в тот день их было трое, – подтвердил мистер Блэквуд. – Я все отлично помню. Я каждый день беру оттуда фунтов по пять на выпивку. Раньше их там было гораздо больше, – вздохнул он, – однако, пагубная страсть… Эх, да что там говорить! Но самое плохое – это то, что жена узнала теперь, откуда я беру деньги. В тот злосчастный день, семнадцатого октября, я, как всегда, решил немного подзарядиться, и – о ужас! – денег не оказалось. А мне очень хотелось. – Дэниел скрипнул зубами. – Представляете, Холмс? Видите, как я здорово придумал? – он показал на стол. – Одной больше, одной меньше – все равно никто не заметит. – Дэниел захохотал и попытался что-то сплясать.

– И все же, кто были те трое? – остановил его Холмс.

– Трое? Ха-ха-ха! Какие трое? И вообще, кто вы такие? Что вы делаете в моем доме?

– Мы ищем ваши деньги, – с достоинством ответил Холмс.

– Что? Жаль. Ну да. Трое. Первым был, конечно, мой младший брат Грегори. Он каждый день приходит навещать нашего больного отца. Наш бедный отец… Он парализован уже несколько лет… Мне больно видеть, как мучается этот святой человек. – Дэниел всхлипнул. Одной рукой он утирал слезы, градом катящиеся из глаз, а другой сливал остатки вина из бутылок в чашу для пунша. – Мой брат. Бедный брат! Он парализован… Нет, это отец парализован, да, отец. – Дэниел залпом опорожнил чашу. – Вы бы видели, какой нежный брат мой сын… То есть сын мой брат! Но ведь не пьет. Каждый божий день, – Дэниел икнул, – брат приходит к отцу и справляется… что бы еще выпить… о его здоровье. Мой брат – вне подозрений, – Дэниел грозно сверкнул очами. – Кто угодно, только не он.

У нашей Мэри был баран,

Собаки он верне-е-е… —

– затянул Дэниел, отбивая мелодию костылем по бутылкам. Когда-то я играл на клавикорде, – с заговорщеским видом сообщил он нам, – но это было… это было семнадцатого октября. Я полез в книгу и не нашел денег.

– Да, но кто же были остальные двое? – спросил Холмс, начиная терять терпение.

Дэниел сел на пол и уставился на шкаф.

– Мой брат порядочный человек, – снова забормотал он. – Грегори служит у Ллойда и получает кучу денег. А за братом явилась эта старая карга – леди Гудгейт – и опять целый день шепталась с моей женушкой. Эта благочестивая ханжа Гудгейт – самое гнусное существо в Лондоне. Послушать ее – она осчастливила своими подаяниями по меньшей мере тысячу человек. Тьфу! Лучше бы она удавилась и осчастливила бы всю Англию и ту часть Европы, где ее знают. А недавно из конюшни пропала оглобля. Зачем ей оглобля? Я так и сказал этой старой ведьме: «За чем тебе оглобля?» У нее хватило наглости отпираться! Оглоблю-то я, правда, потом нашел…

– А третий? Кто третий? – прервал я излияния мистера Блэквуда.

– Я! Я! Я буду третьим! – закричал он, шаря по карманам. – Мистер Холмс! Найдите мои деньги! Вечером заходил врач – тоже весьма подозрительная личность. Он живет неподалеку, на набережной Темзы. У меня тут рядом Темза…

И берег Англии пропал

Среди кипящих вод!.. —

– взревел Дэниел и с силой ударил руками по луже на полу, обрушив на нас целый каскад брызг. – Это буря! Буря! Спасайтесь! В трюме течь! – орал он.

– По-моему, нам пора, – поспешно сказал Холмс и, схватив меня за руку, вытащил из зала. Мы вскочили в кэб.

– Бейкер-стрит, 221-б, – крикнул Холмс. Лошади рванули, и наш кэб, зацепившись за порог, понесся прочь от замка.

– Мы тонем! Капитан уходит последним! Боже, храни Королеву! – неслось нам вслед.

– Ну и денек! – пробормотал Холмс и, откинувшись на спинку сиденья, закурил трубку.

Глава 4.

На следующий день я проснулся около полудня. В квартире было пусто, на столе лежала записка: «Буду к вечеру. Ш. X.»

Я скомкал записку и швырнул в окно. После вчерашних похождений настроение у меня было отнюдь не радужным – ведь это ж надо было вскочить в кэб и не заметить отсутствия кэбмена. Испуганные криками Холмса и Блэквуда кони понесли и таскали нас по всему Лондону, пока Холмс, наконец, со свойственной ему прозорливостью, не догадался выглянуть в окно. Мы поняли, что кэмбен остался в замке, и кому-то из нас придется править экипажем. В этот момент Холмсу пришла в голову очередная потрясающая мысль, и он сказал, что должен немного поразмышлять, причем поразмышлять в одиночестве. Мне пришлось лезть на запятки. Раза два я чуть было не упал с крыши и больно ушиб коленную чашечку. Править кэбом я не умел, и кони дружно ржали над попытками подчинить их моей воле. В конце концов, на Пикадилли-серкус нас остановил полисмен и поинтересовался, давно ли мы из сумасшедшего дома. Холмс ответил довольно резко. Полисмен обиделся и отвел нас в участок. По счастливой случайности, там оказался наш старый знакомый инспектор Лестрейд – он-то и проводил нас до дому. Там нам пришлось напоить его чаем и до утра развлекать разговорами. Точнее, развлекать его пришлось мне, гак как на Холмса снизошло вдохновение, и он принялся сочинять верлибры.

Как я уже упомянул, в доме никого не было – видимо, Лестрейд ушел вместе с Холмсом. Выпив холодный кофе, я, от нечего делать, стал перебирать лежащие на столе листки бумаги. Это были верлибры, вышедшие из-под пера Холмса, Вернее, то, что он называл верлибрами. Выпустив две монографии – «Древнегреческий верлибр» и «Верлибризация иглокожих и простейших» – Холмс возомнил себя величайшим поэтом и тонким ценителем поэзии. Не раз я замечал в его глазах мечтательную поволоку, когда он ходил взад-вперед по комнате, натыкаясь то на диван, то на шкаф с пузырьками, мыча при этом что-то очень страстное. А потом он начинал декламировать вслух сочинение перлы. Немногие могли выдержать это испытание…

Читать верлибры Холмса было почти так же мучительно. Осилив десятка два стихов, в верлибре под номером сто восемьдесят девять (Холмс нумеровал свои произведения) я наткнулся на строчку: