Ночью? Вчера? Позавчера?… Она так и не сумела вспомнить. Не хотелось думать, будто ее «диета» может отразиться на его здоровье. Но эта полная неподвижность, этот странный холод… Несколько долгих секунд она пыталась уловить малейшее движение ВНУТРИ себя, испытывая нарастающий ужас…
В этот момент затрещал сотовый телефон. Мормон снял ладони с живота жены и поднес трубку к уху.
– Ты готов последовать за мной? – спросил голос, несомненно, принадлежавший дьякону.
Мормон чувствовал себя не вполне созревшим, чтобы в ответ на брошенный клич повторить отзыв имперских бойскаутов прошлого. Тем не менее это был шанс проявить себя. Настоящий шанс, которого он ждал так долго.
– В любую минуту, – ответил он, возбуждаясь.
– Тогда избавься от нее. Это обуза на твоем пути, – посоветовал голос, начисто лишенный эмоций.
– Она праведна, – осмелился заметить Мормон, испытывая кратковременный дискомфорт. Внутри него произошел конфликт между чувством любви к ближнему и высшим долгом. Долг победил.
– Значит, ей прямая дорога в Колонию. Согласен? – спросил голос и пропал, заставив Мормона размышлять над тем, почему, черт возьми, дьякон подвергает сомнению его преданность.
Многократное эхо опережало человека в черном плаще. Оно металось между каменными стенами, угасало в тупиках, проваливалось, затухая, в глубокие норы проходных дворов. В мертвой утренней тишине и дымке оно звучало загадочно и приглушенно, как биение огромного сердца. Его сопровождал гипнотический шелест, который навевал образ птицы, летящей сквозь молочно-белый туман на крыльях странной мечты. Но это был всего лишь повторяющийся стук каблуков и тихое шуршание водонепроницаемой ткани…
Глюк шел по середине дороги. Он не видел необходимости прижиматься к стенам, прятаться в тени, следовать извилистым руслам тротуаров. Перед ним катилась незримая и неслышная волна, вспугивавшая птиц и бродячих собак. Ему нравился человеческий город. Это было место, идеально подходившее для непрерывной войны каждого против всех остальных, войны, продолжавшейся с незапамятных времен. Она шла повсюду, в эту самую минуту – в подворотнях, черепах и постелях. Похоже, ненависть и убийства были для этой цивилизации необходимостью – в противном случае она задохнулась бы от перенаселения.
Фонарные столбы, мокрые от прошедшего ночью дождя, напоминали охотнику виселицы, приготовленные для казней. Вдаль уходила их бесконечная вереница, и это обнадеживало. Там и тут в изобилии были разбросаны орудия пыток. Одно из них – крестообразное – даже приобрело статус универсального символа. Точно такой символ, уменьшенный в десятки раз, болтался на груди у дьякона…
Также не было недостатка в самых утонченных инструментах насилия, большинство из которых сейчас бездействовало.
Но глюк знал, как разбудить их.
В то утро безногий калека закончил расписывать восточную стену церковного подвала. Стена представляла собой выход скальной породы, и было ясно, что она простоит незыблемо еще тысячи лет, когда наверху останутся одни развалины…
Свеча догорала, сквозь отверстия в фундаменте просачивался серенький свет, и калека окинул взглядом свою работу.
Сцены войны. Лики ужаса и смерти. Лица, перекошенные в последнем крике. Лица, утратившие все человеческое. Примитивные фигурки солдат. Танки, состоящие из одних углов. Черно-серый авангард. Сумеречное искусство. Купол, опрокинутый во мрак приближающегося безумия. Личная, тайная церковь подземелья. Сажа перегоревшего кошмара. Наскальные рисунки двадцать первого века…
На той войне он потерял способность видеть мир в цвете. Вряд ли архиерей одобрил бы ТАКУЮ роспись. Подвал находился под колокольней. Вход на лестницу был заложен. Сюда никто никогда не спускался. Церковники не знали о его художествах…
Безногий не испытывал удовлетворения, лишь незначительное облегчение. Он выпустил наружу демонов, пожирающих душу. Он заколдовал их, припечатал углем к известке. Теперь они могли сколько угодно кривляться здесь, на шероховатой поверхности; зато лекарство казалось простым и доступным – надо было только закрыть глаза…
Безногий взобрался на свою тележку и покатил к пролому в кирпичной стене, отталкиваясь колодками от каменного пола и ловко лавируя между грудами строительного мусора. Он ощущал прилив сил, что случалось с ним нечасто. Никто не завывал от голода внутри его черепа; никто не пытал бессонницей мозг в поисках еще здоровых клеток. И даже боль в желудке этой ночью была вполне терпимой и позволяла калеке разогнуться.
Для бездомного хороший сезон – теплый сезон. Сейчас, в шесть часов утра, воздух был тяжелым и влажным, как разбавленная кровь… Художник выкатился с церковного двора и отыскал себе сухое место на тротуаре. Неплохо было бы поесть, а то желудок переваривал собственные стенки. Калека предчувствовал, какой станет боль к полудню. День превратится в кошмар.
Нищий загадал: если утро будет солнечным, ему повезет сегодня. Спустя десять минут солнце позолотило полумесяцы на мечети, выстроенной напротив. Раздался протяжный крик муэдзина. Тогда безногий попросил, чтобы черти занесли на эту улицу случайного прохожего, а уж он-то сумеет разжалобить даже каменное сердце… Он сидел, представляя себе ласкающий уши звук: звон монеты, брошенной на мостовую, а еще лучше – шелест купюры, порхающей, словно осенний лист.
Черти услышали его просьбу.
– Эй! – сказал хорошо одетый седой человек, в котором нищий узнал дьякона Самсона, служившего в той же церкви. – Ты видел сопляка на мотоцикле?
Калека решил, что не будет большого греха, если он заработает себе на завтрак.
– Этот гаденыш только что был здесь. Теперь мне нечего жрать. Дерьмо, а не человек. Забрал у меня кусок хлеба…
Безногий запнулся. Дьякон остановился прямо перед ним. Нищий увидел заостренные носки кожаных сапог, черные брюки, полы блестящего плаща. Цвет лица и волос резко контрастировал с мрачным нарядом. Это было совсем не то лицо, которое нищий хотел бы видеть, причащаясь перед смертью.
– Что с твоими ногами? – спросил Могила, впервые заинтересовавшись калекой.
– Гниют под Херсоном.
– Джихад?
Калека молча кивнул. Он не любил вспоминать. Это могло разбудить демонов. Не все остались там, на стене подвала, – он знал это точно. Некоторые из них свили себе гнездышки в более податливом веществе.
– Я хочу, чтобы ты рассказал мне об этом, – настаивал дьякон, словно позабыв о сострадании.
– Мои мозги сгнили там же, где и ноги.
– Я освежу твою память, художник, – сказал дьякон с сарказмом.
Калека почувствовал необъяснимое, мучительное неудобство, словно внутри него распускались колючие цветы.
– В тридцать шестом… – начал он.
– Вот-вот, – перебил его дьякон. – С этого места помедленнее и поподробнее.
