не мог уговаривать их, потому что силам человеческим есть предел. Он не мог их заставить, потому что заставить можно только раба, а от него немного толка. Воины бывают только свободными, и свою жизнь они несут на острие клинка только по доброй воле.
Дети... У Хродмара двое, и у Эрнольва двое, и эти маленькие слабенькие ручонки держат их со всей крепостью божественной цепи Глейпнир. У Торбранда тоже когда-то были дети, и память о них вела его в эту войну... Но теперь, когда он назвал своей новой женой ту, что отняла прежнюю... А у Асвальда еще нет детей, и его род под угрозой...
Это решение, объединившее троих ярлов, что с детства соперничали между собой, для Торбранда конунга было приговором. Они не пойдут с ним дальше. И никто другой не пройдет, потому что без ярлов и конунг станет безруким калекой. Плохо лошадке без уздечки, говорил он порой, имея в виду, что лишь при твердой и уверенной власти племя добьется чего-то стоящего. А куда уздечке без лошадки?
Ни чудовищный тюлень, ни великан Свальнир, ни огненная Грюла не были для него столь ужасны. У него была твердая земля под ногами: племя, которое верило ему и следовало за ним. Сейчас земля задрожала и показалась непрочной, как туман, и Торбранд вдруг ощутил себя таким одиноким, что руки и ноги похолодели. А ведь ему еще возвращаться в Аскефьорд. Еще говорить людям, каждый из которых потерял близких в этой войне, что ненавистная квиттингская ведьма отныне будет его женой и их повелительницей. Как он это сделает? Как он посмотрит в глаза своим людям? Как?
– Прикажи нам возвращаться домой, конунг, – добавил Эрнольв, выжидающе глядя на Торбранда и твердо надеясь на согласие. Он не хуже Торбранда знал, что у конунга нет другого выхода, потому что без них он сможет немного. – Иначе во Фьялленланде никогда не вырастут поколения новых бойцов. Возвращайся с нами. И тогда... если люди спросят, зачем ты привел в свой дом нашего врага, ту, что так или иначе погубила кого-то в каждом из домов Аскефьорда и Фьялленланда... Мы скажем, что это было действительно необходимо.
Это была их плата за его нынешнее согласие подчиниться их воле. А Торбранд смотрел на Хродмара. За все это время Хродмар не произнес ни единого слова и даже не глянул на него, и это его молчание было страшнее самых враждебных слов, которые могли сказать другие. Хродмар с опущенным лицом, отстранившийся, отчужденный... И пустота в груди там, где было сердце. Этого, этой ведьмы, Хродмар ему не простит. Разумный Эрнольв и расчетливый Асвальд могут торговаться, предлагать свою терпимость в обмен на его уступчивость, но пылкий и прямодушный Хродмар не признает ни того ни другого.
Торбранд настойчиво смотрел на его склоненную голову с грязными и спутанными светлыми волосами. Откуда-то всплыло: Хродмар, на три года моложе нынешнего, красивый веселый парень, еще не болевший «гнилой смертью», которую наслала на него Хёрдис, нарядный, в красном плаще, с распущенными и блестящими на солнце волосами, стоит на носу своего корабля, который только уходит к мирному тогда еще Квиттингу... Хродмар, уже такой, изуродованный, измучанный бездействием, задыхается и молит отпустить его на Квиттинг, где его невесту силой обручили с другим... Хродмар, ярко-розовый от досады, с гневно блестящими голубыми глазами, яростно доказывает, что Эрнольву, который ушел вперед всего войска, нельзя слепо доверять... Хродмар может быть упрям и непримирим просто как ребенок, нашедший свою единственную правду и еще не научившийся понимать чужие правды. Но он предан безоглядно и довольно быстро смиряется. Несколько спокойных разумных слов, и он остынет, и на вопрос «Я прав?» ответит, как обычно: «Надо полагать, да». И пустота в груди у Торбранда болела от предчувствия, что никогда в жизни ему больше не услышать этого «надо полагать...» Это хуже, чем если бы он умер там, у Ступенчатого перевала.
Внезапно в гриднице оказался еще один человек. Никто не заметил, как она вошла, но все вдруг увидели, что Хёрдис Колдунья стоит у двери. На ее бледных щеках играл слабый, но все же заметный румянец, а на правой руке блестело золотое обручье.
По лицу ее было видно, что она слышала все от первого слова. И она тоже молчала. Трое пришедших были так уверены в своей правоте, вернее, в неспособности продолжать войну, что Хёрдис тоже не знала, что им ответить. Эти люди в числе прочих дали ей сил для этой битвы: для боевых оков, для золотого дракона, в котором и сейчас еще были замкнуты в плену три квиттингских колдуна. Ей было холодно. Если они не пойдут и больше не будут питать ее своей силой, она сможет немного.
Тишина стала нестерпимой.
Хродмар вдруг опустил голову еще ниже и закрыл лицо руками. Он так и не сказал ни слова, но это молчание воплощенной удачи всех фьяллей было страшнее пророчеств древней вёльвы. Это конец похода. Если дух человеческий исчерпал свои силы, то никакой меч великана ему не поможет.
Долины Медного Леса были залиты легким рассветным туманом. Лесистые вершины гор поднимались над морем тумана, перетекали одна в другую, как волны, и уводили взгляд все дальше. Над ними зависли густые белые облака, почти касаясь вершин, и были похожи на другие горы, по которым хотелось идти и идти в бесконечность. Шагая по гребню высокого перевала, Гельд не сводил с неба глаз, и ему казалось, что прямо сейчас он сможет с этой горы ступить на небесную – еще несколько шагов...
Рядом с ним шел Вигмар Лисица, держа на плече свое копье. Одна из косичек у него над виском была срезана, и в рыжих волосах топорщился короткий, неприглаженный клочок. И именно вид этого клочка убеждал в том, что все не приснилось – была и битва, и Грюла, и золотой дракон. Только лучше бы их не было!
На ходу Гельд потряхивал головой, пытаясь выбросить из нее недавние воспоминания. Битва Чудовищ показалась ему самым кошмарным переживанием его жизни, до которого далеко было битвам в Пестрой долине, крушению корабля и всему прочему. Все время битвы он мучился, не зная, куда ему деваться. Стоять позади – посчитают трусом. А рваться вперед – страшно. Хуже всякого чудовища Гельд боялся увидеть перед собой лицо Сёльви. Как он сможет поднять оружие на Сёльви, когда Слагви, вторая половина целого, помог ему увезти Борглинду и сделал все то, что сделал бы лучший друг? Никакие клинки не могли разрубить его благодарную память и дружескую привязанность, и только мучили, терзали противоречием, как будто какая-то черная трещина проходила по всему телу, лишала силы и не давала поднять рук.
Да, теперь Гельд знал, что он квитт по рождению, понимал, что его место – с этой стороны строя. Но считать фьяллей врагами он так и не приучился. Он запомнил их как обычных людей, в чем-то хороших, в чем-то похуже, которые были к нему дружелюбны как раз в той мере, которую он заслужил. Повернись судьба чуть иначе, люби его Эренгерда чуть посильнее, согласись она выйти за него – и сейчас Гельд звался бы родичем Кольбейна ярла, дрался под стягом Торбранда конунга и понятия не имел, что убивает своих соплеменников.
– Неужели непременно надо быть в каком-то племени? – говорил он Вигмару, в лице любимца Грюлы обращаясь к тем непостижимым силам, которые так запутали его жизнь. – Плохо, что ли, мне было безо всякого племени? Я тогда со всеми дружил, и хорошо мне было. А теперь – родня, племя, дед на загляденье. Да нет, я и рад... Такого деда еще поискать, не всем так в жизни везет. Живи да радуйся. Я бы и радовался. Но почему если с одними в родстве, я кого-то другого ненавидеть должен?
– Мне ты можешь ничего не рассказывать, – отвечал ему Вигмар, нисколько не возмущенный и даже не удивленный нелепой повестью о Гельдовых подвигах. – Я сам когда-то не знал, на чьей я стороне. Человек, знаешь, так глупо устроен: хочет быть самим собой и притом жить с другими. А свое с общим иной раз так плохо сочетается. Чтобы с людьми жить, надо себя в кулак зажимать, а не у всех получается. Хочешь жить просто по-человечески, а попадаешь так, что становишься на человека не похож... Я сам когда-то так зарвался, что самого Старкада переплюнул. Того, что с восемью руками, помнишь?
– Я хотел поступать просто по-человечески, и плевал я на племена и войны!
– А если ты поступал по-человечески, значит, был прав! – уверенно и даже жестко, продолжая давний спор со своей собственной судьбой, ответил Вигмар. – Все, по большому счету, хотят поступать по- человечески. Беда в том, что под человеческим мы все понимаем совсем разное. Моя жена – одно, а конунг фьяллей – другое. И пока к общему не придем, будем воевать. Никуда от этого не деться.
– А когда мы придем к общему?
– Когда станем все одинаковые. Как горошины в одном большом-большом стручке. Ты в это веришь? – Вигмар насмешливо покосился на Гельда, но насмешка получилась не слишком добрая, в желтых
