соприкоснувшись с ними, не уходит таким же, каким пришел.
В небе показалась луна — особенная луна Квиттинга, огромная, яркая, золотая. До полуночи оставалось недолго.
— Теперь пора! — прошептала Ингитора, и голос ее слегка дрожал. Она волновалась так, как будто ее жизнь и смерть зависели от того, откроется ли перед ними курган. Могла ли она подумать раньше, что ей так дорог и важен станет успех человека, которого она считала своим врагом?
Подойдя к кургану, она поднялась немного выше по склону и нашла небольшую проплешинку каменистой земли. На этом клочке Ингитора нацарапала обугленным концом своего ясеневого жезла несколько рун, медленно напевая:
Закончив, она поспешно сбежала вниз по склону кургана и вцепилась в локоть Торварда, спряталась за его плечо. Сердце ее стучало возле самого горла. Они с Торвардом казались единственной искрой жизни в огромном Медном Лесу, может быть, во всем мире. Ответит ли на их призыв другая жизнь? Отзовется ли на ее голос грань иных миров?
Обняв Ингитору, Торвард ждал, и для него эти мгновения ожидания были мгновениями судьбы. Достигнет ли он цели или все труды и битвы были напрасны? В походе к этому кургану он пролил немало крови, и своей и чужой, совершил немало подвигов, но немало и таких поступков, о которых будет жалеть. Может быть, всю жизнь.
И вдруг процарапанные на земле руны начали светиться. Первой загорелась руна меча; чуть красноватый призрачный свет как будто прорастал из земли, как трава. Затаив дыхание, Ингитора и Торвард смотрели, как загораются руны конунга и встречи. Наконец последней вспыхнула руна пробуждения, и свет ее был похож на свет зари.
Сияние четырех рун слилось в один могучий поток, разрастаясь, осветило всю округу. Словно при свете дня, можно было различить каждую травинку на стенах и крыше посмертного дома. И курган стал раскрываться. Две половины ближнего склона стали медленно расходиться в стороны. Шуршала земля и трава, показались грубо обтесанные концы бревен, из которых сложили сруб внутри кургана. Бревна расходились по угловому стыку, и стала видна внутренность кургана. Там стояло почетное сиденье конунга, покрытое медвежьей шкурой, а на нем сидел человек. Лицо могильного жителя было обращено прямо к Торварду и Ингиторе. И Торвард узнал отца. Конечно, знакомое лицо изменилось, высохло, стало суровым. Но Торбранд конунг не походил на обычный труп. Сам Один позволил его духу вернуться на эти мгновения в Средний Мир и придал его телу надлежащий вид.
На коленях Торбранда конунга лежал длинный меч в ножнах, обтянутых рысьей шкурой.
Ингитора выпустила плечо Торварда и шагнула вперед. Прежде чем взять меч, следовало попросить позволения на это. И она запела:
Она закончила заклинание, а меч на коленях могильного жителя слабо осветился. Сначала на нем вспыхнул голубоватый призрачный свет, потом красный, как кровавый отблеск, потом белый, похожий на сияние изменчивых глаз альва, потом золотой, как молния. Цвета слились в один поток, меч пылал, как застывшая молния, но его очертания были ясно видны.
— Иди! — одними губами шепнула Ингитора, но Торвард ее услышал. — Иди, ОНИ отдают его тебе!
Как во сне, с трудом набирая силы на каждый шаг, Торвард ступил к кургану. Ему казалось, что до сиденья конунга далеко, но каждый его шаг казался великанским. Вот уже его лицо оказалось вровень с лицом могильного жителя. Торвард видел черты отца, но тут же ему померещилось в нем сходство с тем каменным великаном, Свальниром. Глаза Торбранда конунга были закрыты, руки лежали на рукояти и ножнах меча.
Торвард отстегнул с пояса свой меч, с которым пришел сюда, и почтительно положил его к ногам отца. Выпрямившись, он осторожно прикоснулся к Дракону Битвы и взял его с колен Торбранда. Меч поддался легко и показался почти невесомым. Но он был горячим, как будто лежал возле самого огня. Он продолжал светиться, и его сияние окрасило руки Торварда. А руки мертвеца легко соскользнули с рукояти и ножен. Он отдал свой меч сыну.
Не смея повернуться спиной, Торвард медленно попятился и спустился со склона кургана.
— тихо заговорила рядом с ним Ингитора. Двери кургана дрогнули, покачнулись. Но собственный дар казался Ингиторе слишком ничтожным для того, чтобы проститься с умершим конунгом, и она заговорила словами Отца Ратей:
