Детская психиатрическая клиника.
Посещение разрешено с 10.00 до 12.00 и с 14.00 до 16.00»
Митины заметки
Дедушка у нас старенький. Спит всё время.
Помнится, когда рванула Чернобыльская АС, он проснулся на минуту, сказал, что в гробу нас всех видал, и уснул снова. У него маразм, он очень-очень древний, и потому никак не может отличить реальность от настоящего. Ну, увидел случайно меня и всех остальных в спальных гробах, а что? Когда я был маленьким, мама мне говорила, что я – самый красивый. Особенно в гробу: анфас и профиль. Любит меня мама!
А я – недоделок! Маманя – колдунья-вампир, папаня – зомби, сестра – оборотень… А я – какой есть, такой и есть. Никакой. Странный я: ни колдовать, ни превращаться в кого… Ну и что?! Недоделки тоже люди, им жить хочется!
Семья у нас дружная, ничего плохого соседям не делаем: зачем обращать на себя внимание и выделяться? Живём себе потихоньку, никого не трогаем… Иногда.
Мы, Пацюки, вообще-то существа добрые и зря людей не обижаем: если кого и заколдовываем, то лишь за деньги, а не со зла, работа у нас такая. Или не берёмся за то колдовство, ежели человек хороший. В смысле, когда заказ плохой, а человек под заказом хороший!
Маманя тогда в карты садится с заказчиком играть: выиграет – его счастье, делает тогда дело мамуля, а не выиграет он – у нас пельмени. Вку-у-усные! С уксусом и сметаной. Я как-то в одном пельмене серёжку золотую нашёл – маманя говорит, что к удаче. Говорит, женщины тебя любить будут. А я и не верю – какие женщины, когда я их на вкус уже попробовал! Нет, не понравилось! Слишком сладкое мясо.
Пришёл на позапрошлой неделе к нам заказчик – ой и страшный! Глаза мёртвые, волосы немытые. Еле говорит, через губу. Я думал, что это умертвие – ага, как же! Живой, однако… То ли пьяный он был, то ли больной.
Меня на сеанс не допускают, но я всегда подслушиваю за дверью. А тут плохо слышно было, всё они шёпотом… Но кое-что я всё же услыхал. Помню, сказал он мамане резко, для меня непонятное: «…оставалось почти семьдесят лет, но что можно сделать за такое ничтожное время? Я хочу увидеть результат». – Маманя была с ним очень любезна, есть его не стала. И мне мимоходом сказала, ощущает, что я за дверью: «Кастрюлю убери!» А то я не знаю, когда кастрюлю на огонь ставить-то… Убрал, конечно. Хотя она и закипала.
Маманя говорит: «Трудный случай!» А папаня вечером предложил съесть заказчика. Говорит, у Симпсонов похоже было: он телик смотрит, для него те Симпсоны как бел свет в окошке; а вот я не знаю, кто они такие. Увидел как-то в папаниной комнате кусочек мультика, он их из телика на стену вешает, обнаружил там какого-то дурачка Барта и не стал дальше смотреть, оно мне надо?
Он, заказчик, жизнь себе хотел. Долгую! Маманя говорит, – хороший, мол, человек, добрый и денежный. Депутат, типа. Триста лет прожить хочет к своим пятидесяти. Во дурак! Просил бы тыщу, раз к нам пришёл.
А я их, депутатов, не люблю – врут они всё! Не верю я им. Но я мамане верю! Она хорошая, в политике разбирается. А я что – мне бы только чтоб в школе по голове не били… Плохо потому что, умирают они! Стукнут меня по голове и умирают вскоре, от разного. Нехорошо как-то получается… Директор потом ругается. Да и школа дрянная – завтраки невкусные, колбаса явно с бумагой, без крови. Не, уйду я в другую школу… Говорят, есть колледж – что оно такое, не в курсе. Но название нравится. Кол-л-ледж! Как собаку зовут: кол-л-ли! Колли-молли, тю-тю! Хорошо, однако. Ел я собак – вкусно!
…Съел вчера кошку – а чего она приблудилась-то? Невкусно, отдаёт коровьей мочой. Корову я тоже ел, было дело, – она лучше кошатины. И, в отличие от кошки, корова даёт молоко. Правда, ревёт как больная, когда ей ногу отрываешь… Мда-а… Но молоко – вещь приятная! Люблю я молоко.
…Который депутат, он снова приходил. Много говорил, я уж и не помню, чего. Маманя слушала: добрая она у нас! Карты ему раскинула погадать, но это ерунда – маманя и без карт хорошо работает. Мне ли не знать! Когда я животом заболел – тогда, помню, неплановое солнечное затмение случилось, очень уж плохо мне было – маманя над отваром пошептала, глаз туда чей-то положила, здоровый глаз был, без катаракты: и отпустило! Хорошая она, мамуля. Добрая. Люблю маму!
И что же? Согласился депутат на отворачивание крови. Маманя говорит: мою кровь ему добавить нужно, чтобы он жил триста лет с хвостиком. А я чего? Мамуля сказала: «Надо!», я и согласился, почему бы нет. Вену подставил – маманя очень зубом цыкала, когда кровь пошла, но я не ругался, надо так надо – и влили мы в того мужичка кровушку. Мою. Как он и просил.
А я утром в новую школу пошёл. В колледж. Там дураков тоже хватает: погрыз их немного, когда знакомился, так уж получилось… Очень оно как-то неудобно и нехорошо вышло, папаня меня вечером палкой за это побил. Такая у него палка, крепкая и осиновая – неприятно! Сказал, что в следующий раз в живот её мне воткнёт. Пошутил, да… А я типа сделал вид, что поверил. Славный у меня папаня!
…Депутат-то окреп! Болтать по ящику начал. Говорит интересные слова: «я вас всех урою!», «побью всех!», «вы у меня!» В Индийском океане, говорит, рыбу ловить будем. Сапоги, говорит, аравийским анчаром начистим! Что такое – анчар? Гуталин, да?
Славный такой человек… Мне он всё же понравился.
…А сегодня по ящику сообщили, что депутат наш помер. Сказали, апо… апопле… Тьфу! Удар, в общем, с ним случился. Дед Кондратий его схватил, во как!
Я, кстати, у деда Кондратия в прошлом году спрашивал, как он это делает, а он не ответил. Косу свою точит, цигаркой дымит, на меня поглядывает и не отвечает. Тайна, наверное! Он, дед Кондратий, к соседу тогда приходил. Но сосед умный, с маманей заранее договорился: маманя деду Кондратию чего-то в сумке передала, дед соседа и не тронул.
А депутат, значит, такую сумку не подготовил… На «авось» понадеялся! Жаль, жаль… С его задором мы бы и сапоги быстро анчаром начистили, и к Индийскому океану сходили бы, рыбку половить. Обещал ведь!
…Маманя мне сегодня уши надрала. Больно, оби-и-идно! Зачем, спрашивает, ты кошку ел? Перед тем, как кровь мне отворили и в депутата её влили. Сказала, что у меня из-за этого весь химизм крови нарушился: мне-то оно не опасно, но дядька-депутат… Ещё сказала, мол, я его убил. Ну и что? Одним больше, одним меньше… Пообещал мамане, что больше кошек есть не буду. Особенно перед отворением.
А сейчас мне некогда с вами болтать: рядом с нашим замком тарелка летучая села. Вот, пойду знакомиться.
…Интересно, а иноплатетяне вкуснее кошки?
Пёрышко
Город едва ли не плавился от июльской жары: асфальт под ногами был мягкий и ощутимо проседал, стоило задержаться на месте; над чёрной и словно мокрой дорогой струилось марево, превращая дальние автомобили и многоэтажки в нечто дрожащее, неопределённое.
Высокая кладбищенская церковь с позолоченным куполом – там, за чёрной дорогой и громадной пустошью, на которой никогда ничего не росло – виднелась отсюда едва-едва и напоминала Василию Петровичу поставленный на попа винтовочный патрон с золотой пулей. Говорят, у сицилийских киллеров подобный боезаряд означает особую честь и уважение для убиваемого… Не для рядового клиента роскошь, не для всякого!
Солнце жгло немилосердно и находиться долго на том солнцепёке можно было, пожалуй, только в скафандре – которого, разумеется, у Василия Петровича не имелось. А имелись лишь белая, промокшая подмышками рубашка с короткими рукавами, серые брюки с комплектным ремешком из кожзаменителя, да коричневые пыльные сандалии на тонкой подошве, для хождения по горячему асфальту неудобные – но не в ботинки же влезать, по такой-то жаре. Ещё была матерчатая кепка, которой Василий Петрович то и дело утирал потное лицо: хоть стоял он в тени козырька автобусной остановки, однако ж и тут прохлады не ожидалось… да и откуда ей взяться-то, коли по всему миру глобальное потепление, пропади оно пропадом! Вон, по радио недавно сообщили, что уже все снега на горе Килиманджаро полностью растаяли, порадовали слушателей полезной информацией, нда-а…
Рейсовый автобус задерживался. Народ, собравшийся под козырьком, ждал молча, понуро, утомлённый июлем до невозможности; даже курящие и те не дымили, хотя на любой остановке всегда найдётся кто-нибудь с сигаретой или папиросой в зубах. Лишь оборванный дед, сидевший на скамье неподалёку от Василия Петровича, угрюмо бубнил себе под нос что-то малоосмысленное о грядущем апокалипсисе и конце света: мол, вот оно, не за горами, три серых ангела уже возвестили приближение суда Божьего, а имя им крохотная пенсия, бешеные цены и гад-Чубайс. Причём здесь последний, Василий Петрович не понял, но от деда на всякий случай отошёл подальше, к самому краешку тени от козырька. Практически – под открытое небо.
В последние годы Василий Петрович, как правило, в небо не смотрел. Ни в дневное, ни в ночное; ни в ясное, ни в пасмурное, ни в грозовое – чего ещё он там за свою жизнь не видел-то? Уже всё, что можно было, давным-давно углядел… Не самолёты же взглядом выискивать, чтобы покричать радостно: «Самолёт, самолёт, забери меня в полёт!» – как в детстве. И вообще от тех самолётов, право, никакой пользы, один только вред: и озоновый слой выхлопными газами портят, и на дома падают, а то и глыбу мочевого льда ненароком с высоты уронить могут, бывали случаи, бывали. Надо тебе куда ехать – садись на поезд и езжай! Или на пароходе плыви, оно и для здоровья полезней, и целее будешь. Если, конечно, на какой айсберг не наткнёшься…
Опять же – ну зачем человеку серьёзному, которому далеко за сорок, озабоченному работой и прочими многочисленными делами, таращиться в то небо попусту? Ничего там интересного не было и не будет, лишь голуби-вороны, ветер да всякий легковесный мусор…
Потому-то Василий Петрович не заметил, как из вышины, откуда-то из безоблачной синевы, ему на темечко опустилось пёрышко – летело, кружась, подхваченное горячим маревом, летело да и прилетело, запуталось в ещё густой, но седой шевелюре. Не воронье, не голубиное и не куриное – невесть чьё пёрышко, пушистое, фиолетовое, с золотистым отливом.
Василий Петрович вздрогнул, обомлел: знаете, бывает ведь такое с человеком, редко, но всё же случается – вдруг заволнуется душа, и почувствуется на миг нечто странное, трудно объяснимое… Ощущение полноты жизни, что ли. Эдакая ничем не обоснованная радость тому, что ты есть, и мир этот – есть. В народе о подобных мгновениях говорят: «тихий ангел пролетел», но врут конечно же, какие ещё там ангелы, мистика сплошная, а не факты. Во всяком случае, Василий Петрович в тех ангелов не верил, как и в Бога, не обучала людей в своё время советская власть религии. Не поощряла. Это теперь – вон как! А раньше – ни- ни.
– Ах ты, чёрт, наверное, уже солнечный удар начался, – только и сказал Василий Петрович, надевая кепку. – Прям сдохнуть можно от жары, – потёр лоб, глянул ненароком на стоявших на остановке и остолбенел. То ли и впрямь тепловой удар с ним произошёл, то ли в мире что-то вдруг крепко изменилось, но однако ж увидел Василий Петрович нечто странное и, можно даже сказать, невозможное; для человека его мировоззрения так и вовсе ужасное.
Вроде бы и народ тот же, и остановка та же, всё как раньше. Ан нет: двоятся люди-то! Не слишком, но двоятся, словно полупрозрачная копия на каждого из них наложена, размером чуток поболее оригинала. А над головами у всех то ли нимбы, то ли зарево какое, мутноватое, нечёткое, причём у каждого разное и по цвету, и по яркости. Будто взял кто и раскрасил граждан ожидающих нетелесно, радужно, как придётся, кому какой цвет достанется. Страшное, поверьте, зрелище! Дикое.
Протёр Василий Петрович глаза, помотал головой – нет, не пропало видение, осталось. Хоть бери да в обморок падай. Конечно, если бы на месте Василия Петровича какая истеричная дама оказалась, то всенепременно упала б, а дивно раскрашенный народ кинулся бы её поднимать, вызывать по сотовому скорую
