— Да неужели? Мне, вообще-то, все равно, но учтите, что я остаюсь здесь только потому, что меня тут обслуживают. А выйти отсюда я смогу в любое время, как только захочу.
— Не сможете, профессор. Вы под постоянным наблюдением.
— Верно, сынок. И все же я смогу выбраться отсюда, когда мне захочется. Просто мне все равно, хочу я этого, или нет.
И Мэтьюэн принялся крутить ручку настройки стоявшего у кровати радиоприемника, не обращая на санитаров никакого внимания.
Ровно двенадцать часов спустя, в десять утра, палату Айры Мэтьюэна обнаружили пустой. Единственным намеком на разгадку его исчезновения оказался распотрошенный радиоприемник. Лампы, провода и конденсаторы небрежными кучками валялись на полу.
Полицейские машины Нью-Хевена получили приказ разыскать высокого худого человека с седыми волосами и козлиной бородкой, возможно вооруженного лучами смерти, дезинтеграторами и прочими реальными или вымышленными видами оружия.
Несколько часов полиция со включенными сиренами прочесывала город. Наконец смертельно опасный маньяк был обнаружен с газетой в руках на скамейке в скверике в трех кварталах от госпиталя. Он улыбнулся полисменам, даже не пытаясь сопротивляться, и взглянул на часы.
— Три часа сорок восемь минут. Неплохо, ребята, совсем неплохо, особенно если учесть, как тщательно я прятался.
Один из полицейских заметил, что карман профессора оттопыривается. В нем оказался еще один аппаратик, состоящий из мешанины проводов. Мэтьюэн пожал плечами.
— Мой гиперболический соленоид. Дает коническое магнитное поле и позволяет управлять железными предметами на расстоянии. Я вскрыл им замок двери перед лифтом.
Когда около четырех часов Брюс Инглхарт появился в госпитале, ему сказали, что Мэтьюэн спит. Брюс настолько удачно поднял скандал, что вскоре узнал, что Мэтьюэн проснулся и через несколько минут он сможет к нему пройти. Войдя в палату, он увидел облаченного в халат профессора.
— Привет, Брюс, — сказал Мэтьюэн. — Они завернули меня в мокрую простыню как египетскую мумию. Знаешь, я чуть не уснул, потому что здорово расслабился. Я сказал им, пусть делают со мной все, что им нравится. Кажется, мой побег их разозлил.
Инглхарт немного смутился.
— Да ты не волнуйся, — продолжил Мэтьюэн, — я никакой не сумасшедший. Просто я понял, что ничто на свете не имеет значения, включая всякие там пожертвования. А здесь я просто весело провожу время. Вот посмотришь, какой поднимется переполох, когда я снова удеру.
— Но разве вас не волнует будущее? — спросил Инглхарт. — Ведь вас могут перевести в Миддлтон, в обитую войлоком палату...
Мэтьюэн небрежно махнул рукой.
— А мне все равно. Я и там смогу развлечься.
— А что станет с Джонни, с пожертвованием Далримпла?
— Чихать я на них хотел.
В этот момент приоткрылась дверь и в палату заглянул санитар, дабы убедиться, что непредсказуемый пациент на месте. В госпитале не хватало служителей, и за профессором не могли установить постоянное наблюдение.
— Я вовсе не говорю, что не люблю Джонни, — сказал Мэтьюэн. — Но когда к тебе приходит реальное чувство пропорции, как это случилось со мной, то начинаешь понимать, что человечество — всего лишь пленочка плесени на поверхности слепленного из грязи шара, и что никакие усилия, за исключением питания, крыши над головой и развлечений, не стоят потраченной на них энергии. Первые два пункта мне пожелали обеспечить власти штата Коннектикут, а мне остается позаботиться о третьем. Что у тебя там такое?
Они правы, подумал Инглхарт, он стал научным гением с безответственностью ребенка. Повернувшись спиной к двери, репортер вынул из кармана семейную реликвию: большую плоскую серебряную фляжку, верно послужившую еще во времена знаменитого сухого закона. Она досталась ему в наследство от тети Марты, а сам он собирался завещать ее музею.
— Абрикосовое бренди, — прошептал он. Джонни проконсультировал его о вкусах Мэтьюэна.
— Ну вот, Брюс, это уже нечто осмысленное. Неужели ты не мог произнести этого раньше, а не взывать понапрасну к моему чувству долга?
Фляжка была пуста. Айра Мэтьюэн откинулся на спинку стула и вытер со лба холодный пот.
— Не могу поверить, — пробормотал он. — Не могу поверить, что я был таким, как ты сказал. О, боже, что же я натворил!
— Много чего, — сказал Инглхарт.
Мэтьюэн вовсе не был похож на пьяного. Напротив, он был полон тех угрызений совести, на которые способен только трезвый человек.
— Я помню все — и те изобретения, что сами выскакивали у меня из головы, все. Но мне было все равно. Но как ты узнал, что алкоголь способен нейтрализовать действие моего препарата?
— Это заслуга Джонни. Он изучил последствия его приема и обнаружил, что при приеме в больших дозах он свертывает белки в нервных клетках. Он предположил, что это снизит электропроводность между нервными окончаниями и ликвидирует то ее повышение, которое вызвано вашим препаратом.
— Выходит, — сказал Мэтьюэн, — что когда я трезв, то я пьян, а когда пьян, то трезв. Но что же нам делать с пожертвованием... и с моим новым факультетом, с лабораторией, со всем этим?
— Не знаю. Далримпл уезжает сегодня вечером; ему пришлось задержаться из-за других дел. А вас отсюда пока что не выпустят, даже если узнают о действии алкоголя. Попробуйте лучше что-нибудь быстро придумать, а то время посещения уже кончается.
Мэтьюэн задумался, потом сказал:
— Я помню, как работают все мои изобретения, хотя, наверное, вряд ли смогу изобрести что-то новое, пока не вернусь в другое состояние. — Он содрогнулся. — Попробуйте тихоговоритель...
— Что это такое?
— Что-то вроде громкоговорителя, только он не звучит громко. Он выбрасывает сверхзвуковой луч, промодулированный голосом человека, и когда этот луч касается другого уха, то создает эффект слышимых звуковых частот. А поскольку сверхзвуковой луч можно направить столь же точно, как луч фонарика, то им можно нацелиться на другого человека, который при этом услышит негромкий голос, доносящийся непонятно откуда. Я как-то испробовал его на Дьюгане, и все сработало. Сможете для чего-нибудь приспособить этот прибор?
— Не знаю. Может быть.
— Надеюсь, что сможете. Просто ужасно. Мне все время казалось, что я полностью сохраняю рассудок и нормальность. Может, я был... Может, ничто и в САМОМ ДЕЛЕ не важно. Но теперь я так не считаю, и не хочу снова стать таким же.
Вездесущий плющ, которым так гордится университетский городок, предоставлял прекрасную возможность карабкаться по стенам. Брюс Инглхарт, высматривая краем глаза, не приближается ли полисмен, влез на вершину большой угловой башни Бингем-Холла. Внизу в темноте его дожидался Джонни.
Сверху спустился болтающийся конец бельевой веревки. Джонни вдел крюк на конце веревочной лестницы в завязанную на веревке петлю. Инглхарт втянул лестницу наверх и закрепил, желая в душе, чтобы они с Джонни на время поменялись телами. Он порядком понервничал, карабкаясь вверх по плющу. Но он мог влезть наверх, а Джонни нет.
Лестница затрещала под пятисотфунтовым весом Джонни. Через пару минут она медленными рывками поднялась по стене, похожая на гигантскую сороконожку. Инглхарт, Джонни, лестница и все остальное оказались на вершине башни.
Инглхарт достал тихоговоритель и направил приделанную к нему подзорную трубу на окно комнаты
