продажа своего вина, торговля своей солью – равно как и желание избежать подчинения капетингским государям, чья власть могла оказаться для них куда тяжелее правления собственных герцогов, заставляли их тянуться к Англии. «Уж лучше нам быть с англичанами, которые дают нам свободу и не стесняют, чем подчиняться французам, – говорил хронисту Фруассару некий горожанин из Бордо. – Мы продаем англичанам больше вин, шерсти и сукна, значит, естественным образом больше склоняемся к ним».
В этом «автономистском» настроении различие языков или диалектов не играло той роли, которую естественно было приписать этому различию нам – с нашими современными представлениями о национальности. Аквитанцы, говорившие на окситанском французском, отличались и от сентонжцев, с их лангедойлем, языком северных областей, и от беарнцев, чей окситанский диалект был очень близок к испанскому языку. Во время битвы при Пуатье, в 1356 г., в рядах армии, которую принято называть «английскими войсками», больше всего было людей, говоривших на французском языке: гасконцев, перигорцев и так далее. Во времена Жанны д'Арк термин «арманьяки», которым обозначали суровых воинов, говоривших наполовину по-испански и завербованных коннетаблем Бернаром д'Арманьяком[5] в своем пиренейском графстве, использовался, как это ни парадоксально, для обозначения «национальной» французской партии, возникшей в тот период, когда дофин Карл, лишенный наследства отцом, при поддержке «арманьяков» сражался с англо-бургундцами…
Подобное безразличие к языку было всеобщим. «Наваррцы,
Даже в провинциях, с давних пор объединенных принадлежностью к королевским владениям – Шампани, Турени, Лангедоке, – сепаратистские настроения оставались очень сильными, чему нередко способствовала и политика государей. Последние не осмеливались грубо задевать индивидуалистические настроения областей, долгое время живших вне королевской власти. Присоединение к домену сопровождалось ясно высказанным или молчаливо подразумевавшимся обязательством со стороны новой власти сохранить традиции, права и обычаи, существовавшие при прежнем режиме. Иногда даже, в знак расположения, местные привилегии не только подтверждались, но и увеличивались. Города, пользовавшиеся определенной муниципальной автономией, особенно ревниво оберегали свои права; во время тяжелого кризиса, который переживала Франция в начале XV в., они ставили собственные интересы – ив первую очередь соблюдение своих налоговых привилегий – выше общих интересов государства.
Королевская власть не располагала поддержкой стабильных учреждений, которые покрывали бы единой сетью все монаршие владения и позволяли бы уравновесить влияние центробежных факторов. Какими бы деятельными ни были бальи и сенешали, эти главные уполномоченные короля, повсюду они наталкивались на препятствие, созданное существованием все еще очень прочной сеньориальной власти: правосудие в значительной части оставалось в руках местных сеньоров; не было общей системы налогов, а кроме того, продолжало действовать правило, по которому король должен был покрывать расходы королевства за счет доходов – земельной рентой, феодальными правами, – полученных им со своего домена. Конечно, потребности войны все чаще заставляли короля просить «помощи»[6] у всех своих подданных, но эта помощь оказывалась только в исключительных случаях. Провинции, как и «привилегированные города», всегда старались «не расслышать» монаршего обращения, и лишь после трудных переговоров король добивался от муниципалитетов или «генеральных штатов», представлявших главным образом класс буржуазии, финансового участия в ведении войны.
Кроме того, крупный феодальный и династический конфликт, столкнувший правителей Англии и Франции, способствовал также и повсеместному пробуждению феодального духа и регионального сепаратизма. Сельские и городские жители, в сущности, достаточно равнодушные к ссоре, которая лишь постепенно примет характер «народной войны», старались освободиться от все более тяжкого бремени, которое налагала на них затянувшаяся борьба. Знать, со своей стороны, видела здесь возможность частично вернуть себе утраченные за прошедшие годы независимость и власть. Причем не только наиболее знатные и могущественные сеньоры колебались, кому из двух противников стать союзником, кому подороже продать свою поддержку, но и мелкие бароны поступали аналогичным образом. Либо они с выгодой для себя сговаривались с англичанами, либо искали в конфликте двух королей случай уладить собственные разногласия с местными противниками. Вот почему если не наиболее важные, то, по крайней мере, наиболее показательные эпизоды истории того времени происходили скорее на местном, чем на национальном уровне.
Даже сами методы ведения войны в ту эпоху способствовали еще большему раздроблению и распаду государственной власти. Редкостью были великие битвы, когда в чистом поле сходились две сильные армии; «повседневную» войну вели мелкие отряды под командованием капитанов или, точнее, главарей банд. Граница между войной и разбоем была на деле весьма размытой: и в том и в другом случае главной задачей становилось обладание замками и крепостями, число которых с середины XIV в. начинает увеличиваться. Лучшую картину Франции того времени, несомненно, дал бы «атлас замков», каждый из которых представлял собой одновременно операционную базу и орудие господства над соседними областями. В то время как королевской власти не удалось установить выгодную для нее систему постоянных налогов, капитаны прибегали к реквизициям, требовали дань деньгами и натурой, заставляли оплачивать оказываемое ими покровительство. Незаконные поборы, совершаемые войсками, не являлись исключительными эпизодами, напротив, они были неотъемлемой частью самой войны; они, как уже было сказано, не только могли бы символизировать «общественное положение… основной признак эпохи», но способствовали раздроблению страны.
Мишле, рисуя портрет Франции сразу после битвы при Пуатье, пишет: «Обессилевшее, можно сказать, умирающее и не осознающее себя королевство лежало, уподобившись трупу. Пораженное гангреной тело кишело червями: под червями я подразумеваю разбойников – англичан, наваррцев. Вся эта мерзость разъединяла, отделяла один от другого члены этого жалкого тела. Его называли королевством, но на самом деле никаких генеральных штатов не существовало, вообще ничего генерального, общего, не было: ни сообщения, ни дорог, по которым можно было бы куда-нибудь добраться. Дороги превратились в скопища разбойничьих притонов, деревни – в поля битвы. Война шла повсеместно, и невозможно было понять, где враг, а где друг». Эта мрачная картина вполне годится и для изображения тех семидесяти лет, что отделяют восшествие на престол Карла VI от возвращения Парижа его преемником, лет, когда ссора между арманьяками и бургиньонами стала новым фактором разделения. «Нет больше ничего общего» – и кусочки растерзанной Франции начинают жить собственной жизнью, лишь редко и случайно вступая в какие-либо отношения с другими областями.
Тем не менее Франция в XV в. была очень большой страной, более обширной, богатой и населенной, чем любое другое государство христианского мира. Ее площадь была равна примерно пяти шестым площади современной Франции, численность ее населения составляла приблизительно пятнадцать миллионов душ, – согласитесь, плотность весьма и весьма значительная: большая была лишь в некоторых областях Северной Италии и Фландрии, а в Англии, Германии или Испании – намного меньше.
Из этого общего числа жителей лишь небольшую часть составляло городское население. Париж, насчитывавший тогда, если верить некоторым источникам, двести тысяч жителей, был исключительным и не знавшим себе равных городом христианского мира тех времен. В наиболее крупных городских центрах Фландрии, живших за счет работы ткацких станков, было не больше пятнадцати или двадцати тысяч жителей. Что касается столиц различных областей, они, как правило, далеко не дотягивали и до таких чисел: в Пуатье, в Ангулеме, в Лиможе конца XIV в. не набиралось в каждом и десяти тысяч душ населения. Но отсутствие многоэтажных домов и наличие внутри городских укреплений обширных «неурбанизированных» пространств, занятых полями или лугами, иногда приводило к тому, что город занимал площадь, несопоставимую с малой численностью его населения.
Зато в деревнях, особенно на богатых земледельческих равнинах, плотность населения, видимо, немного отличалась от современной, сегодняшней, сложившейся после исхода из сел, вызванного развитием крупных рабочих городов. Бич «Черной чумы», в 1346-1348 гг. обрушившийся на Европу, более или менее пощадил сельское население, меньше подверженное заражению, чем население городов.
