не монах, а некоторые утверждают, что весь состою из плотских страстей, и мой отец пишет, что я вполне могу добиться ее расположения как личность, безо всяких титулов или амбиций. — Выражение Генриха стало суровым, его подбородок выдался вперед. — Королем Англии я могу стать всегда, мое притязание на трон справедливо и в конце концов будет признано. Насчет меня заблуждаться не стоит, я собираюсь получить все и целиком. Но стать мужем Элеоноры Аквитанской… Если она выйдет за меня, Роджер, и когда умрет мой отец, я стану властелином Западной Франции, всей Западной Франции! А также Англии. Потому что, когда у меня будет власть, Англия сама упадет мне в руки, как спелая груша. — Голос Генриха звенел, глаза горели.
Херефорд смотрел на свое голое тело, на серповидный шрам, полученный под Фарингдоном, рваную красную полосу на бедре — это он получил в Нормандии, сражаясь за дело Генриха, потрогал воспалившуюся рану, полученную от де Кальдо, перебрал в памяти сражения, оставившие на этом теле бесчисленные синяки и раны, его красивые ясные глаза стали вдруг пустыми.
— Не уходи! Не уходи сейчас!
Слова вырвались непроизвольно, это крикнули его раны и душа, не желающая верить. Херефорд не собирался произносить это, у него такого в мыслях не было, он собирался сказать и сделать нечто совершенно иное — предложить простой и четкий план, как быстро овладеть Фарингдоном, хотя знал, что независимо от того, когда Юстас окажется в их руках, переговоры затянутся на месяцы. Но как только эти слова прозвучали, всякое желание говорить у него пропало. Эти слова и этот сдавленный, придушенный голос были хорошо ему знакомы, он их узнал точно так же, как увидел в опустошенных окрестностях Девайзиса место действия своих снов. Каждую ночь восемь долгих месяцев звучали в ушах эти слова и этот голос, и он снова оцепенел в недобром предчувствии тщетности и утраты, воспринимая эти слова как обращение к себе. Этот сон он уже видел наяву и посчитал его ложным, раз ему предвещалось бросить начатое дело. Но он снова ошибся, предостережение было правильным, все оказалось верно! Херефорд закрыл глаза, они стали сухими, в них почувствовалась резь. И вот предательство, единственное, какого он не допускал, какое»никогда ему не приходило в голову, какого он совсем не остерегался и, говоря по правде, был даже не вправе остерегаться, в один миг перечеркнуло все его труды…
— Три года! Господи Боже мой, три года пущены на ветер!
— Роджер, не надо! Для меня нет дороже человека, чем ты! Ты получишь все, что только я буду иметь. Бог свидетель, все, что не пойдет мне во вред, все, что будет в моих силах дать, все, все будет твоим, что только не пожелаешь! Не говори о напрасном труде! Ни труда твоего, ни тебя я не забуду!
— Я трудился, чтобы Англия получила короля, который бы спас ее от растерзания, но все, чего я добился, это сам начал ее терзать. — Херефорд говорил это тихо, обреченно. Он не упрекал Генриха, не было у него упреков и к себе. Просто отмечал факт, каким его видел, покорно смирившись с тем, что, вероятно, было предопределено с самого начала.
— У Англии будет такой король! За меня ты не бойся. Дай мне заполучить эту женщину, и я одним махом смету все со своего пути. А ты, Роджер, поведешь мои армии. Ни одной крошки не упадет с твоего стола. Об этом я позабочусь. Бери Юстаса и держи его, чтобы Стефан вел себя хорошо. Ты можешь…
— Нет. Я не буду неизвестно сколько держать в оковах этого молодого человека. Может быть, он неумен, но он храбр, учтив и, мне кажется, ничего плохого не замышляет.
— А что он замышлял, придя сюда с огнем и мечом?
Херефорд поднял на Генриха глаза, взгляд их был отсутствующим, но твердым.
— Что привело его сюда? Насколько я знаю, Стефан всегда слыл самым мягким и деликатным человеком, а сын его такой же. Может быть, мы сами довели его до такого безумия? — На этот раз Генрих не выдержал взгляда. Мягкость Стефана он испытал на себе, и Роджер знал это. — Нет, милорд, больше я воевать не стану; только если придется защищать себя.
— Перейдешь на сторону Стефана, покинешь меня, изменишь своей присяге?
— Нет, милорд, это вы покидаете меня. И присяге я не изменю, хотя знаю, как другие относятся к своему слову. Я — ваш, на доброе иль злое. Когда вернетесь и призовете, я приду и буду сражаться за вас, но планировать военных кампаний больше не буду и дальше буквы своей присяги не пойду. Проигранных дел я больше не веду.
— Роджер, умоляю тебя не говорить так, будто все кончено! — Горячо любящее сердце Генриха разрывалось от боли, какую он причинил своему верному вассалу. Он обнял Роджера за безвольно опущенные плечи. — Поедем со мной во Францию! Я подожду неделю, чтобы ты взял с собой жену из Херефорда. Поедем со мной, прошу тебя! Леди Элизабет будет хорошо при дворе Парижа, а ты получишь колоссальное развлечение, наблюдая за моим тайным ухаживанием… — Роджер покачал головой. — Роджер, я не могу не ехать! — крикнул Генрих. — Не вини меня, я действительно не могу не ехать! Ты должен понять…
— Не расстраивайтесь, Гарри… — Услышав свое имя ласково уменьшенным, Генрих крепче обнял Роджера. — Я не виню ни вас, ни себя, потому что все в руках Божьих и все делается по воле Его. Во Францию я не поеду, потому что невероятно устал сам и мои земли вопиют ко мне. Я еду домой.
Генрих говорил еще, упрашивая Херефорда приехать к нему немного погодя, в любое другое время, обещая ему все, что тот ни пожелает, суля своему другу любую помощь, но договориться тут они уже не могли. Через день они с грустью, но дружески простились. Вассалы Глостера освободились от службы своему сюзерену. Херефорд еще неделю провел в Девайзисе, пока не удостоверился, что их оплоту больше ничто не грозит, приказал снять осаду Фарингдона и наконец освободил от повинности своих вассалов. Прошел ровно год, с печалью отметил он себе, ровно год с того дня, когда в ноябрьский день он направил своего коня к Херефорду. И вот снова в одиночестве он едет домой. К вечеру в понедельник третьей недели ноября негаданно и нежданно в сопровождении своей домашней охраны он подъехал к воротам Херефорда. Он вернулся на два дня раньше, чем год назад, и на целый век постаревшим. Но все выглядело, как в прошлый раз: и город, и извилистая дорога, ведущая вверх к замку, и толпы встречающих его людей; и все напоминало о пережитом. Столкновение робости и страстного стремления, сомнений и решительности, предчувствие поражения, обретающее в сознании реальную форму, и взлет мечты о блестящем успехе, огромной власти, о добре для всех, о мире для земли — все это ожило в его памяти. Громкие крики приветствий толпы испугали даже коня, а до него почти не доходили. Херефорд молча с улыбкой доставал из кошелька монеты и бросал их народу. На него снизошел полный, безжизненный покой, душа закоченела, как покойник.
Элизабет увидела его с надворотной башни замка. Она схватила плащ и выбежала во двор навстречу мужу. Последним известием о Херефорде было изустно переданное ликование по поводу победы над войском де Траси и овладения Бридпортом. Встречавшие лорда домочадцы молча расступились перед Элизабет, и Херефорд, сойдя с коня, поцеловал ей руку, а потом губы. Он улыбался, и она увидела его целым и невредимым. Прикосновение его губ было холодно-вежливым, и ее радость сменилась испугом.
— Что-то не так, Роджер? Что случилось?
— Много чего случилось, дорогая, но позволь мне войти и снять кольчугу. Спешить больше не надо. Я вернулся совсем.
— Совсем?!
Элизабет пробрала дрожь, но не от холодного ветра, трепавшего ее плащ. Она увидела, что глаза Роджера, обращенные к ней, были устремлены мимо. Значит, она ошиблась в нем, он сломался! Но отчего? Почему? Он подставил ей руку, как джентльмен предлагает руку знакомой даме, приглашая пройтись.
— Да, вернулся совсем, — тихо повторил он с улыбкой, — если, конечно, не придется отражать нападение. Это я еще смогу сделать. В остальном я — джентльмен на отдыхе. Тебе тут холодно, Элизабет, ты вся дрожишь.
— Ты оставил Генриха?
Она ужаснулась тому, как спросила это. Ужаснулась своему ровному спокойному голосу, тому, как оперлась на руку Роджера и дала повести себя в верхний зал дворца; ее ужасало, как он улыбался, а потом весело смеялся, отвечая на расспросы.
— Вовсе нет. Это он оставил меня. И говорить тут больше не о чем, это конец всему. Ах, мама моя! Кэтрин, дорогушечка!
Он отошел от Элизабет обнять мать и сестру, а она осталась стоять оглушенная, слушая и не веря
