одарил ее ослепительной улыбкой.
– Тебе не скучно? – заботливо спросил он и кивнул на книгу, которая лежала у нее на коленях.
– Нет, – быстро ответила Хани и покраснела еще больше. – Алекс дал мне очень увлекательный роман.
На самом деле за те несколько часов, что она провела в студии, Хани одолела едва ли с десяток страниц, хотя всегда любила детективы и триллеры. Но тайна, заключенная в образе Ланселота Руби, казалась ей куда более захватывающей.
– Хочешь еще кофе? – спросила она.
– Не сейчас… – рассеянно отозвался Ланс, возвращаясь к картине. – Я только боюсь, что ты замерзнешь в этих шортах. Пошарь в чулане – там должен быть плед.
Хани вспомнила игривый взгляд, брошенный на нее Лансом, когда она вошла в студию в коротких белых шортах, и губы ее чуть заметно дрогнули. С тех пор прошло несколько часов, и она уже не раз с долей сожаления подумала о том, что Лансу, с головой ушедшему в свое рисование, стало совершенно безразлично, какие у нее ноги, что он ничего не заметит, даже если вместо ног у нее вдруг вырастут два телеграфных столба. Однако, как выяснилось, она ошиблась.
Сходив в крошечный чулан рядом с ванной комнатой, она без труда разыскала там вязаное афганское одеяло с кистями и, взобравшись с ногами на диван, укрылась им.
Студия была намного просторнее ее спальни, однако обстановка здесь была еще более скудной. Кроме обтянутого кожей потертого дивана, на котором она расположилась, здесь стоял только грубый рабочий стол на козлах, испачканный краской так, что невозможно было определить его первоначальный цвет. Стол был завален кистями, тюбиками с краской и заставлен бутылками с растворителями.
Мольберт Ланс установил почти в самом центре комнаты, поскольку все пространство у стен было занято холстами; некоторые из них были натянуты на подрамники, но большинство было небрежно свернуто в рулоны самого разного размера. Картины висели, стояли и лежали повсюду: даже в чулане, куда она ходила за пледом, Хани заметила несколько готовых холстов, небрежно заткнутых в угол. Сначала она даже хотела упрекнуть Ланса за столь пренебрежительное отношение к собственному творчеству, но потом решила не рисковать – установившееся между ними взаимное доверие казалось ей слишком хрупким.
И все же Хани не могла преодолеть странного чувства досады при виде всех этих, быть может, бесценных шедевров, с которыми Ланс обращался так небрежно. Перебирая те из холстов, что были натянуты на легкие деревянные рамы, она любовалась изображенными на них пейзажами и буквально пьянела от ощущения мощи стихий, переданной с небывалой достоверностью и мастерством. Вернувшись на диван, она долго не могла прийти в себя и безумно сожалела о том, что эти великолепные картины скорее всего так никто и не увидит. Может, все-таки попытаться убедить Ланса выставить хотя бы часть своих работ? Однако Хани просто не представляла себе, как это сделать и к каким доводам он скорее прислушается.
Впрочем, и сдаваться она не собиралась. Хани решила, что потом она что-нибудь придумает. Сейчас же ей хотелось только одного: следить за точными, аккуратными и в то же время свободными движениями сильных рук Ланса, любоваться сменой выражений на его одухотворенном, освещенном внутренним огнем лице. Ланса как будто окружала аура живой силы, энергии, творческого подъема, и Хани чувствовала, что часть этой энергии начинает понемногу передаваться и ей. Никогда еще Хани не испытывала ничего подобного, и это ощущение было прекрасным!
'Что это? – удивленно подумала она. – Что со мной?..'
Ответа на свой вопрос она так и не нашла, да ей и не хотелось ломать голову; вместо этого Хани поудобнее устроилась на диване и, прислонившись головой к мягкому валику, натянула плед до самого подбородка. Книга в бумажной обложке упала на пол, но Хани не стала ее поднимать. Все равно, решила она, в ближайшие несколько часов Ланс даже не взглянет на нее, поэтому ей не нужно больше притворяться, будто она читает. Теперь ничто не помешает ей любоваться этим рыжеволосым гигантом, который стоит перед мольбертом, взмахивает своей кистью, словно дирижер, управляющий оркестром, и творит, творит свою симфонию страсти и красок…
Хани внезапно почувствовала, как ее осторожно поднимают и куда-то несут. Лицо ее прижалось к какой-то мягкой, теплой поверхности, и она сразу догадалась, что это может быть. Довольно потеревшись щекой о знакомую голубую рубашку, она чуть-чуть приоткрыла глаза и сонно пробормотала:
– Ланс?
– Ш-ш-ш-ш!… – негромко прошептал он. – Спи, Медок. Я несу тебя в постель – уже очень поздно.
– Ты закончил свою картину? – пробормотала. Хани, сражаясь со сном.
– Почти. Осталось немного проработать фон. Но я решил отложить до завтра…
Он бережно опустил Хани на ее кровать. Потом она почувствовала, как матрац рядом с ней прогнулся под его тяжестью. Сидя на краю кровати, Ланс хладнокровно расстегивал пуговицы на ее короткой сиреневой безрукавке.
– Не надо… Ты не должен! – пробормотала Хани, не открывая глаз.
На самом деле она нисколько не возражала и произнесла эти слова чисто машинально: Ланс раздевал ее нежно, с осторожностью, и в этом не было ничего постыдного или грязного.
– Так тебе будет удобнее, – отозвался он, и Хани тут же с ним согласилась, пробормотав невнятные слова благодарности. – И не беспокойся, пожалуйста, – добавил принц с глухим смешком. – Я не собираюсь соблазнять тебя. По правде говоря, я сам с трудом переставляю ноги. Эта картина заставила меня выложиться до конца.
Он помог ей снять безрукавку и взялся за застежку лифчика. И опять Хани не запротестовала, более того: это показалось ей чем-то абсолютно естественным…
– Я мечтаю только об одном: прижаться к тебе и уснуть. Ты не против?
– Не против, – пробормотала Хани.
В эти минуты она ничего так не хотела, как чувствовать его жаркое тепло и надежные, крепкие объятья, оберегающие ее от ночного мрака.
Ланс снял с Хани остатки одежды и, заботливо прикрыв ее одеялом, куда-то ушел, но через несколько минут вернулся и бесшумно улегся рядом. Просунув руки под одеяло, он притянул ее к себе и подставил плечо, в которое Хани сразу с благодарностью уткнулась лицом, так что ее бледно-золотые волосы рассыпались по его широкой груди. Засыпая, Хани успела удивиться, какие легкие у него руки, хотя Ланс держал ее достаточно крепко. В его объятиях не было ни капли любовного пыла: он прижимал ее к себе точь-в-точь как маленький мальчик, уснувший в обнимку со своим любимым плюшевым мишкой. Ей даже показалось, что Ланс уже спит, но тут он невнятно пробормотал:
– Господи, как удивительно, Медок… Разве это не чудесно – лежать вот так, вдвоем?
Хани смогла только кивнуть в ответ. Ей тоже было очень хорошо, и, прежде чем заснуть, она ласково обняла его обеими руками.
Хани проснулась от того, что кто-то ласково теребил ее сосок. Чувствуя, как по всему ее еще сонному телу разливается жаркая волна, она беспокойно заворочалась, надеясь снова заснуть, но пощипывания и поглаживания становились все сильнее и настойчивее. В довершение всего теплая, сильная ладонь накрыла ее вторую грудь, и Хани окончательно пришла в себя.
Открыв глаза, она увидела, что за окном только-только начало светать. Растрепанная рыжая голова Ланса лежала у нее на груди, а его загорелые руки казались очень темными по контрасту со светлой кожей Хани.
– Мне казалось, что кое-кто здесь очень устал, – все еще сонно пробормотала Хани.
Ланс слегка приподнялся на локте и посмотрел на нее с озорной улыбкой.
– Я сказал, что устал, а не умер, Медок! Но даже если бы я был мертв, твое роскошное тело заставило бы меня в одночасье подняться из могилы. – Голова Ланса снова склонилась к ее груди, и Хани почувствовала его губы на своем возбужденно напрягшемся соске. – Когда я раздевал тебя, в комнате было слишком темно, – прошептал он, ненадолго отрываясь от нее. – Я ничего не видел и только благодаря этому смог заснуть. Но теперь уже ничто не поможет мне. Ты прекрасна, Хани!
