Ивенс, проводите джентльмена… Пожалуйте за этим служи… Или позвольте, я сам… Сюда… Пожалуйте, сэр…
Услужливый и велеречивый, возглавлял шествие он ко всем провинциальным газетам, и темный пригнувшийся силуэт поспешал за его скорым шагом.
Дверь затворилась.
– Это тот пархатый! – воскликнул Бык Маллиган.
Резво вскочив, он подобрал карточку.
– Как там его? Ицка Мойше[791]? Блум.
И тут же затараторил:
– Иегова, сборщик крайней плоти, больше не существует. Я этого встретил в музее, когда зашел туда поклониться пеннорожденной Афродите. Греческие уста, что никогда не изогнулись в молитве. Мы каждый день должны ей воздавать честь. «О, жизни жизнь, твои уста воспламеняют»[792].
Неожиданно он обернулся к Стивену.
– Он знает тебя. И знает твоего старикана. Ого, я опасаюсь, что он погречистей самих греков[793]. Глаза его, бледного галилеянина, были так и прикованы к ее нижней ложбинке. Венера Каллипига. О, гром сих чресл! «фавн преследует дев, те же укрыться спешат».
– Мы бы хотели послушать дальше, – решил Джон Эглинтон с одобрения мистера Супера. – Нас заинтересовала миссис Ш. Раньше мы о ней думали (если когда-нибудь приходилось) как об этакой верной Гризельде, о Пенелопе у очага[794].
– Антисфен, ученик Горгия, – начал Стивен, – отнял пальму первенства в красоте у племенной матки Кюриоса Менелая, аргивянки Елены, у этой троянской кобылы, в которой квартировал целый полк героев, – и передал ее скромной Пенелопе. Он прожил в Лондоне двадцать лет, и были времена, когда он получал жалованья не меньше чем лорд-канцлер Ирландии. Жил он богато.
Его искусство, которое Уитмен назвал искусством феодализма [795], скорее уж было искусством пресыщения. Паштеты, зеленые кубки с хересом, соусы на меду, варенье из розовых лепестков, марципаны, голуби, начиненные крыжовником, засахаренные коренья. Когда явились арестовать сэра Уолтера Рэли[796], на нем был наряд в полмиллиона франков и, в том числе, корсет по последней моде.
Ростовщица Элиза Тюдор[797] роскошью своего белья могла бы поспорить с царицей Савской. Двадцать лет он порхал между супружеским ложем с его чистыми радостями и блудодейною любовью с ее порочными наслаждениями. Вы знаете эту историю Маннингема[798] про то, как одна мещаночка, увидев Дика Бербеджа в «Ричарде Третьем», позвала его погреться к себе в постель, а Шекспир подслушал и, не делая много шума из ничего, прямиком взял корову за рога.
Тут Бербедж является, устраивает стук у врат[799], а Шекспир и отвечает ему из-под одеял мужа-рогоносца:
Кур– ля-Рен. Encore vingt sous. Nous ferons de petites cochonneries. Minette? Tu veux?[802]-Сливки высшего света. И мамаша сэра Вильяма Дэвенанта из Оксфорда[803], у которой для каждого самца чарка винца.
Бык Маллиган, подняв глаза к небу, молитвенно возгласил:
– О, блаженная Маргарита Мария Ксамцускок![804]
– И дочь Генриха-шестиженца[805] и прочие подруги из ближних поместий[806], коих воспел благородный поэт Лаун- Теннисон. Но как вы думаете, что делала все эти двадцать лет бедная Пенелопа в Стратфорде за ромбиками оконных переплетов?
Действуй, действуй[807]. Содеянное. Вот он, седеющий шатен, прогуливается в розарии ботаника Джерарда на Феттер-лейн [808]. Колокольчик, что голубей ее жилок[809]. Фиалка нежнее ресниц Юноны[810]. Прогуливается. Всего одна жизнь нам дана. Одно тело. Действуй. Но только действуй. Невдалеке – грязь, пахучий дух похоти, руки лапают белизну.
Бык Маллиган с силою хлопнул по столу Джона Эглинтона.
– Так вы на кого думаете? – спросил он с нажимом.
– Допустим, он – брошенный любовник в сонетах. Брошенный один раз, потом другой. Однако придворная вертихвостка его бросила ради лорда, ради его бесценнаямоялюбовь[811].
Любовь, которая назвать себя не смеет.
– Вы хотите сказать, – вставил Джон бурбон Эглинтон, – что он, как истый англичанин, питал слабость к лордам[812].
У старых стен мелькают молнией юркие ящерицы. В Шарантоне я наблюдал за ними.
– Похоже, что так, – отвечал Стивен, – коль скоро он готов оказать и ему и всем другим и любому невспаханному одинокому лону[813] ту святую услугу, какую конюх оказывает жеребцу. Быть может, он, совсем как Сократ, имел не только строптивую жену, но и мать- повитуху. Но та-то строптивая вертихвостка не нарушала супружеского обета. Две мысли терзают призрака: нарушенный обет и тупоголовый мужлан, ставший ее избранником, брат покойного супруга. У милой Энн, я уверен, была горячая кровь. Соблазнившая один раз соблазнит и в другой.
Стивен резко повернулся на стуле.
– Бремя доказательства не на мне, на вас, – произнес он, нахмурив брови. – Если вы отрицаете, что в пятой сцене «Гамлета» он заклеймил ее бесчестьем, – тогда объясните мне, почему о ней нет ни единого упоминания за все тридцать четыре года, с того дня, когда она вышла за него, и до того, когда она его схоронила. Всем этим женщинам довелось проводить в могилу своих мужчин: Мэри – своего благоверного Джона, Энн – бедного дорогого Вилли, когда тот вернулся к ней умирать, в ярости, что ему первому, Джоан – четырех братьев, Джудит – мужа и всех сыновей, Сьюзен – тоже мужа, а дочка Сьюзен, Элизабет[814], если выразиться словами дедушки, вышла за второго[815], убравши первого на тот свет. О да, упоминание есть. В те годы, когда он вел широкую жизнь в королевском Лондоне, ей, чтобы заплатить долг, пришлось занять сорок шиллингов у пастуха своего отца[816].
Теперь объясните все это. А заодно объясните и ту лебединую песнь, в которой он представил ее потомкам.
Он обозрел их молчание.
На это Эглинтон:
Так вы о завещанье[817].
Юристы, кажется, его уж разъяснили.
Ей, как обычно, дали вдовью часть.
Все по законам.
В них он был знаток,
Как говорят нам судьи.
А Сатана в ответ ему,
Насмешник:
И потому ни слова нет о ней
В наброске первом, но зато там есть
Подарки и для внучки, и для дочек,
И для сестры, и для друзей старинных
