после сильного урагана, разрушившего полгорода во время царствования Карла II.
По главной улице Бриджтауна, устланной гравием и коралловой крошкой, неторопливо двигались прохожие: бродячие торговцы разнообразными товарами
— от свежих плодов и рыбы до жареного и копченого мяса, домашняя прислуга, спешащая по каким-либо делам, моряки в увольнении, ремесленники. Время от времени на своем чистокровном коне проезжал плантатор, а иногда громыхала по камням коляска, влекомая парой пони, с чернокожим кучером на козлах. В коляске восседали богатые дамы в пышных платьях, привезенных из Англии или контрабандой доставленных из Франции через Североамериканские колонии.
В день, когда Сильвера вывели на продажу, рынок явно не выглядел оживленным. В последнее время бухта Карлайл не оживлялась силуэтами судов, ведущих торговлю с Африкой, и поэтому в продаже было не более десятка рабов, к тому же успевших обучиться на Барбадосе какой-либо профессии — поваров, носильщиков, садовников и им подобных. Несмотря на затишье в торговле, вскоре большая толпа собралась вокруг молодого Джона Сильвера, поскольку предстоящая продажа в рабство белого человека вызвала немалый интерес у простолюдинов Бриджтауна.
Хотя со времени тех событий прошло более полувека, во время рассказа на лице Сильвера проявились следы страшного унижения, которое он пережил в эти часы.
— Да, Джим, — сказал он, и его обычно холодный взгляд наполнился бешеной ненавистью при воспоминаниях о тех прошедших несправедливостях, — легко человеку примириться с судьбой и принять наказание, если оно справедливо и, так сказать, законно. Но вердикт этой старой рухляди с Барбадоса — это же насмешка над правосудием, Джим! Представь, будто это тебя упрятали в загон для черномазых, а там важные господа, плантаторы пускают тебе табачный дым в лицо, дочери их смеются, глядя на тебя, и даже черные рабы насмехаются над тобой и глазеют, как в балагане. Боже мой, Джим, легче было, когда хирург пилил мне ногу — тогда я просто вцепился зубами в руку, чтобы не орать от боли. А тогда я чуть не разревелся, как маленький ребенок, потому что пал так низко, а все из-за вранья этой гнусной крысы Дженкинса. Я понял тогда цену всем этим чванливым капитанам, жирным торгашам, джентльменам из Компании и судейским. Они меня засудили по ИХ закону, но, Боже праведный, именно тогда я поклялся добраться до них, как только представится возможность, даже если придется нарушить все эти проклятые законы. Я решил отплатить сполна за все мои унижения и дырявого фартинга не дал бы за их головы! Как сейчас помню, именно так я думал в то время, решив прожить жизнь вне закона, хотя тогда еще и не представлял, как мне предстоит попасть в «береговое братство».
После этого взрыва страстей Сильвер продолжал описывать унизительные часы, проведенные им на рынке рабов в Бриджтауне.
Похоже было, что плантаторы Барбадоса, кружившие вокруг Сильвера, не склонялись к тому, чтобы приобрести этого рослого малого с дурной репутацией бунтаря и головореза. Возможно, их отпугивала также и высокая цена, установленная властями: сто фунтов было чрезмерно большой суммой — ведь всего за двадцать тогда продавали покорного негра.
Итак, приунывший Сильвер сидел, прислонясь к площадке, а свободные люди и ранее проданные рабы приценивались к нему, всячески насмехаясь. Наконец, подняв голову, он заметил относительно высокого черноволосого человека в иноземной одежде, пристально за ним наблюдающего. Некоторое время спустя незнакомец повернулся и подошел к распорядителю торгов, дремавшему под навесом, опустив на глаза широкополую шляпу.
— А, мистер Дюбуа, добрый день, сэр! — сказал он, поспешно вскочив на ноги. — Чем могу быть полезен?
— Этот белый, там, — ответил Дюбуа. Он свободно говорил по-английски, хотя и с некоторым акцентом, происхождение которого Сильвер поначалу не мог определить. — Что он умеет делать?
— Да это же находка для вас, мистер Дюбуа! — вос-кликнул распорядитель. — Этот человек, по имени Джон Сильвер, ум у него как бритва, мог бы им рубить сахарный тростник. Может читать Библию получше преподобного Джона Уэсли и говорить…
— Да, да, хорошо, — нетерпеливо прервал Дюбуа перечисление добродетелей, обернулся и подошел к Сильверу.
— Встань, — сказал ему Дюбуа.
Сильвер поднялся и расправил плечи.
— Да, — говорил Дюбуа задумчиво, как бы самому себе, — рослый малый. Около шести футов и соразмерно крепок и широкоплеч. — Дюбуа продолжал комментировать Джона, затем внимательно взглянул ему в лицо:
— Хорошо, глаза чистые. Открой рот и пошире. Oui, exellent, vous aver les dents tres fortes, je crois note 1. Хорошо, закрой рот.
— Послушай, — сказал Дюбуа распределителю, — я смотрю, кроме меня никто не собирается его покупать, не так ли? А кроме того, перед нами опасный преступник, правда? Так что плачу за него пятьдесят фунтов и ни пенни больше, а тебе сверх того комиссионные. Согласен?
— Так не пойдет, мистер Дюбуа, — запротестовал распределитель. — Суд оценил его вдвое дороже, и вы хорошо знаете, он столько и будет стоить, а может, и побольше, когда малость подучится. Я возьму за него восемьдесят, и ни пенсом меньше.
Во время этой беседы Джон Сильвер стоял с опущенной головой, вспотев от стыда, — его продавали, как вола на рынке. Наконец он услышал, как Дюбуа решительным голосом заявил:
— Последняя цена! Даю шестьдесят фунтов серебром. Согласен? — Дюбуа отсчитал деньги, затем связал Сильверу руки толстой веревкой и подвел его к коню на другом конце рынка. Там он накинул Джону на шею петлю, привязанную к луке седла. Сделав все это, Дюбуа обернулся к своему новому рабу.
— Слушай, — сказал он, — теперь ты мой раб. Будешь хорошо работать и вести себя — поладим. Хозяин я добрый, содержу рабов неплохо, строю им удобные хижины. Если станешь работать как надо, сделаю тебя старшим над неграми и будешь им показывать, что делать, понял? А теперь пошли.
С этими словами он сел на коня, несильно потянул уздечку и тронулся, едва разминувшись с доверху нагруженной бочонками патоки повозкой, которую с натугой тянули четыре вола. Естественно, Сильвер, привязанный веревкой к седлу, последовал за своим новым господином, и, хотя Дюбуа ехал шагом, Джон едва поспевал за ним, то и дело спотыкаясь о крупные камни. Вскоре он наловчился высоко подымать на бегу ноги и перескакивать камни, не ушибаясь о них. Солнце пекло, и рубашка его насквозь промокла от пота.
Следуя в столь жалком виде через весь Бриджтаун, Сильвер не прекращал обдумывать возможности, стоящие перед ним. Его ожидал бесконечный изнурительный труд на влажных плантациях сахарного тростника или в ужасающей жаре при котлах, где варится патока. Постоянная угроза быть наказанным своим господином за любую подлинную или мнимую провинность будет висеть над ним ежечасно. Джон слышал ужасные истории о том, как рабов пороли до смерти, отрезали им ноги, уши и носы, выкалывали глаза. От таких историй волосы дыбом вставали, а избежать этих мучений он мог только, если улучит подходящий момент для побега, потому что был уверен, что в конце концов сбежит или обретет свободу законным путем, в британских колониях Вест-Индии и на континенте ему приходилось видеть немало чернокожих вольноотпущенников.
Следуя за Дюбуа, уверенно правившим конем, Сильвер некоторое время ласкал себя надеждой, что можно попробовать сбежать, как только дорога, по которой они шли, уйдет за пределы Бриджтауна в поле. Вскоре он, однако, отказался от этой идеи. Во-первых, надежды на побег почти не было — руки связаны, а на шею накинута петля. Кроме того, пойманных беглецов здесь карали смертной казнью через сожжение на медленном огне, жертвы приковывались близ костра и не сгорали сразу, а медленно поджаривались. У Джона Сильвера не было ни малейшего намерения подражать ранним христианам, претерпевшим такие смертные муки и за то причисленным папистами к лику святых.
Дорога, которой они следовали, направлялась на север вдоль западного берега острова. Прошли семь миль вдоль границ плантаций сахарного тростника, уже почти созревшего для жатвы. На досках, косо приколоченных к столбам, значились коряво написанные имена владельцев плантаций, и Сильвер принялся повторять их про себя, рифмуя с ругательствами и «благими» пожеланиями, перечислив таким образом многих толстосумов Барбадоса.
— Брокни, Брокни, поскорей издохни!
